Не измени себе

Я сплюнул их на ладонь — они были похожи на сгусток непроваренной рисовой каши.

Все произошло так вдруг, и было такое ощущение своего бессилия, что мне захотелось расплакаться. Как ребенку.

Я поискал глазами товарищей — они, точно тараканы, быстро-быстро заползали в какую-то щель.

Подняв голову, я увидел три «мессершмитта». Они летели прямо на меня, летели низко, едва не задевая крыш двухэтажных домов. Летели ровным треугольником, как на параде.

Я прикрылся руками, окаменел от страха. Пули забили как град, частыми, тяжелыми шлепками, совсем рядом.

«Не убьют, — стал заклинать я. — Меня не убьют… Нет, нет, меня нельзя убивать!»

Когда «мессершмитты» развернулись на второй заход, я с неожиданной изворотливостью тоже шмыгнул в щель. Ткнувшись лицом в грязь, я хотел забыть обо всем, хотел не видеть этого ада, не слышать… Нарастающего рева моторов, стрекота пулеметов, пронзительного воя бомб, от которого стыло сердце…

Все было дико, непривычно: реальность перетряхивала сознание грубо и деловито.

В один из моментов затишья я приподнял голову, заметил, что к щели бежит какая-то женщина. Позади нее взорвался столб земли, я снова ничком плюхнулся в грязь.

Переждав несколько взрывов бомб, я опять поглядел вперед.

Женщина уже сидела. Сидела неподалеку от моей щели я легким изящным движением поправляла на затылке золотистые волосы. Почувствовав, что на нее Кто-то смотрит, женщина обернулась.

Неожиданно наши взгляды встретились, она близоруко прищурилась, разглядывая меня, и вдруг улыбнулась.

И от этой ее улыбки я сразу замер…

Она улыбнулась очень по-женски и чуть извиняюще. Что вот, мол, носятся какие-то несуразные самолеты, бросают на землю всякую гадость, приводят все в беспорядок, а она из-за этого сейчас сидит так: не совсем красиво, лицо ее испачкано, платье порвано, я вдобавок у нее зачем-то оторвана одна нога. Но я должен простить ее, потому что вся эта нелепость, в конце концов, не имеет никакого значения. Это так, временно. Суть в ином. В том, что и сейчас и всегда мы будем понимать друг друга. Ведь так же?..

И я вдруг кивнул ей.

Кивнул, пронзенный несоответствием ее лица, ее улыбки и всего того несчастья, что нас окружало…

Потом эту женщину мы с товарищем внесли в санитарную машину, больше я ее никогда не видел. Только во сне…

Наша полуторка осталась невредима. Мы — нас было четверо — покатили дальше.

Налеты временно прекратились, но на окраине города беспрерывно грохотала канонада, даже днем небо от взрывов было розовым. Наши войска полностью покинули город.

Я, как и мои товарищи, был студентом медицинского института. Сам институт эвакуировался вчера ночью, нам оставили грузовик и поручили вывезти часть оборудования, ценную оптику.

Сотрудники института ушли пешком. Уехать было невозможно — первые семьдесят километров железнодорожных путей от Армавира были разбомблены. Все взяли с собой только самое необходимоё. Оставлять вещи было жалко, многие суетились, плакали, набивали чемоданы, пока кто-то не сказал:

— Батеньки! Мы же на свет голыми родились. Нажили до этого, наживем и потом?

На том и порешили, тем более раздумывать было некогда — немцы уже вступали в город. Остановленные под Москвой гитлеровцы теперь рвались к Сталинграду и бакинской нефти. После 250-дневной обороны пал Севастополь. В конце июля немцы взяли Краснодар, Ставрополь, Майкоп. Теперь настала очередь Армавира.

До склада мы доехать не смогли. Полуторку остановили восемь солдат. Все с автоматами. Из отступающих эти, видимо, были самыми последними. Когда наша машина притормозила, один из солдат приказал:

— Вылезай!

Поторапливая нас, он нетерпеливо тряхнул головой, Я выпрямился в кузове, осторожно поинтересовался:

— Почему?

— Вылазь! — повторил солдат. — Кому говорят?

Лицо у него было потное, жесткое — солдат не шутил.

Мы переглянулись, робко повыпрыгнули из кузова. Я пытался протестовать:

— Вы не имеете права. Мы должны доставить очень ценное оборудование, и вы…

— Плевать! — ответил он мне. — Мы за них воюем, а они с барахлом возятся!

Двое грубо выдернули из кабины моего товарища. Остальные сразу залезли в кузов, машина резко взяла с места, быстро понеслась, лавируя между глубокими воронками.

Мы отправились обратно.

Своего директора Арепьева, высокого и подслеповатого, похожего на Паганеля, нам удалось отыскать в полутемном подвале института. Он тихо сидел в углу на корточках, закрыв лицо ладонями, со страхом ожидая очередного налета.

Узнав о судьбе полуторки и оборудования, директор вяло махнул рукой.

— Бог с ним, со всем. Теперь бы самим как-нибудь ноги унести! — И добавил: — Если к своим не прорвемся, пойдем в партизанский отряд.

Из Армавира уходили тысячи людей. Молча, торопливо, нагруженные своими пожитками, придавленные общей бедой.

У меня были только бритва и мыло. Я нес их в газетном свертке под мышкой. Все остальное на мне — рубашка, брюки и поношенные башмаки.