Не мешки

Я – сапожник с охеренными сапогами. С полным шкафом эксклюзивной обувки. Вот о чём мне никогда (то есть даже в подлые минуты т. н. простой человеческой слабости) ни в коем случае нельзя забывать, а то получится свинская неблагодарность, а мне свинскую неблагодарность в организме иметь не по чину.

Все вот эти явленные мне, при мне, для меня, при моём участии чудеса (то есть, события из области условно невозможного) – мои прекрасные сапожниковы сапоги, надев которые, всякий раз обнаруживаешь, что моя заведомо проигранная война состоит из десятков тысяч выигранных сражений, в ледяной пустыне давным-давно цветут, например, патиссоны, а моё вечное отчаяние – просто годный рабочий инструмент, его можно и нужно использовать, но глупо искренне верить, будто оно, и правда, единственное, что есть у меня на этой прекрасной земле. Потому что кроме отчаяния у меня тут сапоги. И валенки на случай больших морозов. А к валенкам прикручены новые коньки, а к конькам – весь мир.

Сатанинская гордыня

Заинька

: Господи, что-то я у тебя совсем бедное заинько!

Господи (умилённо): хочешь на ручки?

Заинька (издаёт страшный рык): НА РУЧКИ ЗДЕСЬ БЕРУ Я!

Свет в конце

У меня есть любимый проходной двор с бульвара Вокечю на улицу Пранцишкону. Из одной части двора в другую надо проходить через арку, длинную, как тоннель и такую низкую, что даже не слишком высоким людям приходится чуть-чуть пригибаться – макушку скребёт.

Если пересекать его в направлении с Вокечю на Пранцишкону вечером, после того, как стемнело, сперва проходишь через умеренно тёмный двор, потом ныряешь в очень тёмную арку, впереди – совсем уж полная темнота, никакого света в конце тоннеля, идёшь практически наугад, просто потому что теоретически знаешь (помнишь по прошлому опыту): там должен быть двор. И наконец выходишь в этот обетованный двор, действительно тёмный, каким и казался, не то чтобы вот прям глаз выколи, но что-то вроде того. Проходишь через эту темнотищу ещё сколько-то там шагов, и вдруг запоздало срабатывает датчик движения, позади загорается яркий свет. И освещает ровно ту часть двора, которая осталась у тебя за спиной. Так что если за тобой кто-то идёт через арку, будет ему и свет в конце тоннеля, и ярко освещённый двор.

На этом месте хочется сказать: «история всей моей жизни». Но это и так понятно, поэтому не скажу.

Северный ветер

Сегодня вечером в городе объявился северный ветер; когда я говорю про северный ветер, это совсем не про погоду разговор, а – ну, скажем так, про здоровье. Например, про кровяное давление, где пациент – окружающая реальность, а мы с северным ветром – банда. То есть, сила, воздействующая на движение её сияющей крови. И одновременно – сама эта кровь.

Сила есть

Начиная с какого-то (относительно скромного) уровня личной силы, невозможно всерьёз оставаться злым. Вернее, возможно, но очень ненадолго. Потому что сила, заполняя человека, меняет его под себя – чтобы нормально размещаться в этом сосуде. Размещаться в сосуде, предназначенном под мучительство, силе натурально западло, и она уничтожает сосуд. В процессе, конечно, у сосуда есть время показать всем кузькину мать, но это саморазрушающаяся система, нестабильная, долго в таком виде не получится существовать.

Так что долгоиграющие злодеи – слабаки.

На практике это происходит примерно так: заполняя нас, сила первым делом истончает границы между человеком и миром: иначе ей не поместиться в нас. А когда границы истончены, начинаешь чувствовать окружающую боль натурально как свою (ладно, поначалу не совсем натурально, а как бы из-под толстого одеяла, но всё равно ведь чувствуешь). И умножать её хочется примерно с такой же силой, как держать свою живую руку на раскалённой плите. А потом толстое одеяло понемногу разворачивается. И чужого в мире остаётся всё меньше и меньше. Особенно чужой боли (вернее, всего «особенно», просто боль – довольно сильное ощущение, поэтому игнорировать её сложно).

На фоне этих вот простых житейских наблюдений за тем, как работает увеличение личной силы, идея карающего Бога, ада, искупительных страданий, вот этого всего, начинает казаться не только преступной (каковой, собственно, и является), но и настолько нелепой, что непонятно, как она вообще удерживается в головах.

Скорее, пока не началось

В режиме «скорее, пока не началось» мы сажали будущие дикорастущие крокусы – там, где ни клумб, ни палисадников нет. Начали за час с небольшим до заката – днём были дела, пока с ними разобрались, пока добежали до Ужуписа, пока сидели в кофейне на нагретых тёплым предзакатным солнцем стульях, пока взбирались на холм по жалким остаткам былой лестницы – ну в общем, всё с нами понятно, удивительно, что за час до заката, а не через два часа после, такие молодцы. И, что характерно, всё успели, то есть, засадили крокусами княжий холм и берег речки Вильняле до темноты.