Не надо преувеличивать!

— Психически неустойчива. Наши отношения сводились к «здравствуйте — до свидания».

— Не поразило ли вас что-либо в ее поведении в последние дни?

— Нет.

— Какая-нибудь деталь, которая могла бы прояснить смерть? В конце концов, как вы считаете, является ли это самоубийством, несчастным случаем или…

— Несчастный случай исключен, она плавала блестяще. Наиболее вероятно самоубийство… или преступление, хотя я не понимаю, кому это было нужно. Или — кто его знает? — Может быть, права супруга Цинтоя, когда говорит, что какой-то преступник избрал этот двор…

— Как вы считаете, существует ли связь между этими двумя смертями?

— Я ничего не считаю, товарищ. Это ваше дело — рассчитывать и распутывать. Но одно могу сказать: если речь идет о преступлении, пора принять меры, двух смертей вполне достаточно».

— А ведь он прав… Послушаем, что говорит Димок.

«— Жаль, она была такая живая девушка! Зачем ей понадобилось купаться в море ночью, уважаемый? Не повезло! Наверное, судорога схватила или что-то ее напугало, потому что вообще-то она плавала, как бог! Джелу, инженер, не должен был позволять ей идти одной. Ведь было ясно, что она навеселе…

— Может быть, это было намеренное?..

— Намеренное?.. A-а, самоубийство… Нет, уважаемый, Габи слишком любила жизнь. С нами со всеми кокетничала. Когда появился Джелу, включила в свой круг и его. Но это был просто курортный роман… Никто не кончает с собой из-за летнего приключения.

— Не поразило ли вас что-нибудь в ее поведении в последние дни?

— Когда началась буря, она казалась очень испуганной. Я этого не ожидал, думал, что у нее железные нервы. Наверное, чтобы набраться храбрости, начала пить… Вот и все».

— Значит, Димок настаивает на несчастном случае?

— Пырву тоже не верит в самоубийство. Кстати, он единственный вносит новый фактор: судьба!

— Интересно, послушаем!

«— Товарищ лейтенант, я ничего не знаю. Я выпил тогда довольно-таки много грогу, мне стало худо… Да что там, как говорится, пришла, беда, открывай ворота…

— Некоторые из живущих во дворе людей считают, что ее убили…

— Господи боже мой, кому же это надо, убивать красивую женщину? Она была, как цветок, кто же не любит цветы?.. Впрочем, как знать? Может, это связано с убийством Петреску. Может, бедняжка обнаружила убийцу…

— Вам известно что-нибудь определенное?

— Боже упаси! Вы сказали, что это могло быть преступление, поэтому я и подумал о Петреску. Простое предположение… А так… откуда мне знать что-нибудь определенное?

— Как вы думаете, не покончила ли она самоубийством?

— Зачем ей было кончать самоубийством? Она была молода, красива, умна… Если это не преступление, тогда непременно несчастный случай… Судьба, товарищ лейтенант, никто не может противостоять Судьбе…»

Подобно тому, как повел бы себя каждый из моих знаменитых, прославленных романами собратьев в минуты, когда ему отказывает сообразительность, когда он и представления не имеет о том, как разгадать тайну, но должен делать вид, что к этому очень близок, я молча закурил сигарету и задумался, любуясь голубоватыми кольцами дыма.

— Пришли к какому-либо выводу? — вежливо спросил меня Шербан.

— Не вполне… — откровенно ответил я. — Впрочем, если бы мы даже обнаружили убийцу… что случилось с деньгами?

— До сих пор он мог их истратить.

— По-вашему, можно истратить целые миллионы за несколько лет?

— Не знаю. Я в таком положении не был!

— Вот видите? Как говорит наш друг Пырву, у каждого своя судьба, — философски заключил я, набирая номер телефона Джиби… — Алло, товарищ полковник Банчу?

— Привет, Джелу! — весело ответил мой начальник. — Сдвинулись с мертвой точки?

— Во дворе было совершено еще одно преступление.

— Вот это называется сдвинулись! — ответил изменившийся на все 180° голос. — Докладывай!

Я подробно изложил ему события последнего вечера, сделанные мною предположения, первые выводы и дальнейшие намерения.

— Не много, — заключил он. — Я поговорю с товарищем полковником Алдя, чтобы он позволил вам действовать еще на протяжении 24 часов. Доложишь мне завтра под вечер. До свидания!

— Ясно. Будет сделано.

И я в самом дурном настроении повернулся к Шербану:

— Что там еще?

— Ничего особенного. Мнения о Габриэлле Попа расходятся — от «приятная особа»… дальше идет сравнение с греческими статуями, смысл которого я не улавливаю..

— Значит, это Василиаде.

— Вы угадали. Но его жена — настоящая змея! — называет ее нимфоманкой.

— Еще что?

— О смерти: одни говорят, что это несчастный случай, другие — самоубийство или преступление… Никто не был с ней тесно связан, никто не знал ее до приезда в Ваму, никому не известны какие-либо особые детали… Ах да! Товарищ Верня…

Господи, твоя воля! Надеюсь, это не новый сценарий?

— Она заявила, — продолжал Шербан, — что жертва намеревалась сообщить ей что-то важное на следующее утро.

— Да, это мне известно. Но что она собиралась ей сказать, остается тайной… Ты присутствовал при моем телефонном разговоре… еще 24 часа!

Шербан участливо взглянул на меня и вздохнул:

— Может, что-нибудь выплывет.

— Какое-нибудь чудо. Это единственное, что может нас спасти.