Не надо преувеличивать!

— Вама не Маглавит. Зачем нам ждать чуда, удобно сидя в кресле, выдавая гипотезы и заключения? Почему бы не изготовить чудо собственными руками?

— Как?

— Изменив стиль. Провести допрос с пристрастием — небось, расскажут и про молочко, которое в детстве сосали.

— Если соблюдать штампы — чего вы требуете — это подразумевает целый ряд театральных эффектов: сеансы дзюдо или каратэ между преследующими и преследуемыми, несколько револьверных выстрелов (по возможности ночью, чтобы усилить таинственность), появление красивых женщин (это, впрочем, неплохо), которые шлялись бы туда-сюда непонятно для чего. Если бы нам чуть-чуть повезло, к этому могло бы добавиться ЛСД или несколько секретных документов и парочка бывших военных преступников. Преследуемые и преследователи то и дело вытаскивали бы всякие весьма современные электронные штучки, которые фотографируют, записывают, и все были бы очень довольны… К тому же, не забывайте: детективы должны быть красавцами-мужчинами, что, к сожалению, не слишком, подходит к нашему случаю… Да, да, вы правы, но, к сожалению, нам слишком поздно менять стиль.

— Тогда — как же быть? — спросил Шербан голосом ребенка, у которого отобрали только что подаренную игрушку.

— Тогда… пусть все идет по-прежнему… Еще одно предположение — еще чашечка кофе, еще одно заключение — еще рюмочка водки, выпитая вместе с подозреваемыми… В конце концов, дорогой, следствие такого рода — это свободная адаптация дедуктивного английского романа к балканским нравам… Кстати, неужели ты думаешь, что публика согласилась бы на изменение стиля, когда действие уже наполовину совершилось? Мы сбили бы ее с толку, если еще не сделали этого до сих пор!

Шербан, в начале моей речи глядевший на меня недоверчиво, потом все более и более удивленно, в конце концов понял, что я шучу, и взорвался:

— Сбили или не сбили, но если до завтрашнего вечера нам не удастся что-нибудь узнать, придется переменить метод!

— Вы правы. Но до завтра еще есть время. Для меня ясно одно: три дела — Вылсан-Петреску-Габриэлла — несомненно связаны между собой… У Василиаде есть алиби на дело в Вылсане, а у Цинтоев — на ночь, в которую была убита Габриэлла. Мы не можем исключить их окончательно, но нужно сосредоточить все усилия на трио: Габровяну-Димок-Пырву. Нужно…

— Да, да; «следить за каждым их движением»! Попытаемся. Что еще?

— Не знаю… Нам совершенно необходима какая-нибудь подробность, которая разобьет лед… может быть, информация о прекрасной блондинке, может быть…

Несколько скромных ударов в дверь прервали мое красноречие.

— Они совершенно пустые, товарищ лейтенант! — сообщил молодой сержант, бросая на нас из-под очков слегка обвиняющий взгляд.

— Кто? — удивленно спросил я.

— Кассеты, которые мы взяли у Габриэллы Попа.

— Без записей? Не может быть… Ее хобби было — записывать пение птиц. Для научной работы.

— Совершенно пустые. Без всяких записей, — еще раз подтвердил молодой человек в очках… — Может быть, записи были стерты.

— Габриэллой или убийцей? — задал Шербан волновавший меня вопрос.

— Маловероятно, что ею самой. Ведь здесь был ее труд, она потратила на него многие часы.

— Что могло быть на этих кассетах?

— У нее была привычка — гулять по вечерам, чаще всего наедине, взяв с собой кассетофон… Может быть, она что-нибудь уловила? Какой-нибудь подозрительный разговор?

— Она сообщила бы нам об этом. Или решила пойти на шантаж?

— Не знаю… Не думаю. Дайте мне копию описи предметов из ее комнаты. Увидимся завтра утром… Всего хорошего!

— Всего доброго! Желаю успеха!

… Разумеется, она потеряла ключи. Немая статуя отчаяния, она замерла возле машины, с двумя полными до отказа кошелками в руках.

— Прости меня, Джелу, миленький, пожалуйста, прости! Я и представления не имею, как это случилось!

Последовало интермеццо, завершившееся лишь благодаря Шербану, который привел нам какого-то типа — то ли служащего их заведения, то ли нарушителя, пользовавшегося их временным гостеприимством. Как бы то ни было, он оказался прекрасным специалистом, и благодаря этому мы довольно скоро покинули древние Томы.

— Джелу, миленький, все сердишься? Ведь это могло случиться с кем угодно… — перешло в наступление живое воплощение преследовавшего меня кошмара.

— Замолчи, пожалуйста! Оставь меня в покое. Возьми газету или журнал, почитай!

— У меня их нет, Джелу! Хочешь — в утешение — я расскажу тебе, что обо всем этом думаю?

— Нет!

Олимпия недовольно завозилась, потом порылась в сумке, вытащила пачку «Кента», извлекла, сигарету и протянула мне пачку:

— Хочешь?

— Нет. Я не поощряю спекуляции.

Она скроила гримаску и прикурила от автомобильной зажигалки. Потом, заложив ногу за ногу — с элегантностью, которую дозволяли создавшиеся условия, — взглянула на мой профиль, с минутку подумала и начала:

— Мона была в Мамае в тот самый день, в который, позже, умерла Габриэлла… — Она выдержала многозначительную паузу и спросила: — Это не кажется тебе странным?

Вместо ответа я резко повернул руль. С трудом восстановив потревоженную на секунду элегантную позу, Олимпия продолжала: