Не одна во поле дороженька

— Я на это курево во время войны ожадничал, очень уж часто без табака приходилось существовать. С тех пор никак и не накурюсь: вроде болезни какой-то. Чем унять, как не горькой отравой? Самосадом на весь год запасаюсь, свой на огороде, — он улыбнулся, — с одной затяжки — насмеешься и наплачешься, без привычки, конечно. А до двадцати четырех лет, между прочим скажу, миловал себя от этой забавы. Пришел когда из армии, лесником стал работать, тут и за табак взялся, и за вино. Кого в лесу не встретишь! На самогонщика наткнулся — на́ тебе стакан первача. С охотником сошелся — поговорил-покурил. А то и такие бывали случаи, что из города в лес с коньяком прикатывали на машине. Давай в компанию! Лесник для них — первый человек: и охоту направит, и переночевать устроит. Один жил. Мать еще до моего призыва померла, а отца не помню: в ту войну убили, в Карпатах… Одна голова не бедна, а и бедна, так одна. Вечером сапоги начищу, гимнастерку оправлю под ремнем — пошел с веселой душой. Вот здесь, где сидим, самое у нас гульбище было, «пятачок». Собиралось человек по сорок с нашей стороны и с этого бока, мелочь не в счет. Пляски под гармонь, смех, частушки всякие. Отпляшем — ребята по эту сторону станут, девчата — по ту. Глянешь на них и подумаешь: какая ж среди них твоей будет? Может, та, что к тебе спиною стоит, в косынке, из-под которой коса вьется? Приглядишься — нет, не она. А может, та, что устала, веселая и горячая, на траве сидит и смеется? Нет, другой ее сердцу дорог, от него и радость ей. А ее-то, ее, роковую мою, и не видел… Бывало и так: вспугнем девчат, разметутся они по лугу, как перепелки. Догонишь какую, скользнет из рук и хохочет, дальше бежит, манит. И вот случилось, бегал я так-то, а за кем — не знал. Всю ночь меня водила. Аукнет из-за куста, кинусь — нет ее: она уж за другим кустом смеется. Голосенок молодой, чистый… Было времечко, — сказал со вздохом Косорезов. — Жизнь васильком синим казалась.

Он посмотрел на закат, который угасал во мгле, озаряя лес и реку багрово-красным светом.

— В ту ночь узелок-то и завязался. Бегал я тогда, как лось, — только кусты трещали. За это я потом сам себя оштрафовал на сто рублей: лесник — и такую потраву лесу нанес, куда это годится!

Очень уж интерес меня разжег, да и гордость задела: девчонку поймать не могу. Замаял я ее, чую: долго пробегали. На «пятачке» ни души — опустело, петухи кричат, домой бы пора, а не могу уйти. Любопытно: кто ж такая? И голосенок-то ее понравился, и то, как бегает ловко.

Промок я весь, об крапиву руки обстрекал, горят — терпения нет. Ушел я на клади; закурил и жду. Из нашей деревни если, то кладей ей не миновать. Брод, правда, есть, но там и оступиться в яму недолго. Не пойдет.

Туман над водой вьется, свежо — к рассвету время. Задумался и не заметил, как совсем рассвело.

«Завтра гулять выйдешь, по голосу тебя найду», — и решил домой подаваться. Глянул на берег и вижу: стоит за кустом. Куст-то — шиповник, весь в цветах розовых. Глядит на меня, вольная, ничья девчонка — Дашутка Киреева. Озябла, егоза, присмирела. Знает, что теперь ей не уйти от меня.

А я и не подхожу: боюсь, даже дышу, сдерживаясь, чтоб не вспугнуть ее.

Вот и стоим: я — на кладях, она — за кустом, красивая, волосы черные вьются.

«Пошли, провожу», — говорю ей.

Поверила, пошла со мной с первого слова.

Косорезов зашуршал сеном, уселся как поудобнее, спиною к дышавшей теплом копне, и продолжал:

— После как-то бежала она с лугов, а я на берегу кусты обкашивал. Трава сырая, медом и дождем пахнет. Это разве забудешь?..

«Косец, домой пошли!» — кричит мне Дашутка. Идет она в вышине, по раздолу, просвеченная зарей, и не знает, что такой я ее вижу.

«Иди-ка, удивлю тебя», — говорю.

Спустилась она — босая была, — смеется, что ногам щекотно от колкой травы.

Грача я поймал. У валка под фуражкой у меня сидел. Взяла она его на ладошку и ласково так погладила.

«Сиротинка ты малая, ну, лети».

Полетел он, крылья совсем молодые, неловкие. Неподалеку на иву и сел.

«Дашутка, — говорю я от радости, — до чего же ты хороша!»

«А что ж не поцелуешь, коли хороша?..»

Не смеяться бы ей в ту минуту, а бежать от меня без оглядки, как от проклятого, и, верно бы, сбереглась от всего, что случилось потом. Но вперед себя не угадаешь. Да тогда и косой нас не разнять было: жить уж не могли без встречи.

Женился на ней. Осенью, как раз молодой снежок выпал, с морозцем. Это все в тот же год, как я из армии пришел.

Минула зима, мартом подуло. Вот ночью Дашутка будит меня:

«Федя, вези, никак, пора».

Время ей родить подходило.

Запряг я коня спешно. Сена навалил полны сани, чтоб теплее и мягче ей было. Залетел в избу… Нет ее.

На улицу вышел. Ночь тьмущая, ни коня, ни саней не видать. Чуть кое-где звезды посверкивают. Сыростью в лицо мжит. Слышу, тихий стон за дверью. Кинулся туда. Даша на дровах сидит, полушалок свой распустила, поникла вся.

Поднял ее я на руки: «Тихонько тебя донесу. А там вмиг доскочим. Нельзя здесь. Погубить себя можешь».

Стою я с ней посреди двора, а она у меня в руках гнется и терзает свой полушалок зубами.