Не одна во поле дороженька

Иду и думаю, что Коля, поди, уже по лесу мчит. Расскажет все нашим.

Привели меня в мою же избу. Даша сидит на полу у стены. На руках Сашука держит. Взглянула на меня и только одно слово вымолвила:

«Федя…»

Я у порога шапкой снег с валенок сбиваю, не знаю, зачем.

«…Па… па…» — Сашук кричит. Глазенки сузились, смеется. Выбрался он из ее рук, ко мне подбежал.

«Ничего тебе не несу, сынок», — говорю и головенку его теплую погладил да скорей подтолкнул его к матери; со мной-то беда.

Карателей полно в избу набилось, в сенях теснятся, дым от табаку. Фашистский офицер да двое полицаев вошли. Тут и Коняев в немецкой форме, в бурках. Свеж после бритья, одеколоном пахнет.

«Здравствуй, Федор, — говорит. — Грейся. Печь горячая. В лесу только ягодкам сладко живется. А зимой и волк к теплой овчатине гребется. Вольным воздухом сыт не будешь. Думал, засивеешь ты в лесу, но в руки не дашься… А в общем-то на войне всяко бывает».

«Это верно, — отвечаю. — Руку я тебе раньше подавал, а теперь этой же рукой по морде бы съездил».

«Погоди войну-то начинать, не спеши, а то спохватишься… Покажите-ка ему, пусть взглянет, до чего война доводит! — выблюдкам он своим крикнул и снова ко мне обращается: — Помнишь разговор наш в можжевельнике, когда из окружения придрапали? Меня не послушал, вот и результат. Не только себя — всю семью к расправе подвел».

Втащили в избу человека с опущенной головой. Уши отрезаны, весь в крови, дергал плечом и икал. Его бросили на пол. Отрезан и нос.

«Знакомьтесь, — сказал Коняев. — Игнат Багреев!»

Это его лицо-то мне тогда в окне померещилось.

«Лучше смотри, — говорит Коняев. — И подумай о сыне с Дарьей. Обкроят на твоих глазах. Выкладывай про отряд: где стоянка? Уговаривать тебя больше не стану и сулить ничего не буду. Скажешь, видно будет».

Офицер что-то быстро ему сказал. Сидел за столом, красный от тепла, повязанный шарфом до самого носа.

«Три минуты дают тебе, подумай, — объяснил мне Коняев. — Давай не тяни. Вот как работают. При успехе обещают снисхождение».

Отошел он к Багрееву. Тот так и остался лежать на полу.

«Как, Игнат Прокофьич, больно? Но все же не напрасно тебя обкроили. Про веники хоть своим сказал. Вот и наскочил нужный человек. Теперь избавить бы тебя надо, пожалуй».

«Избавь! Христом богом молю. Будет уж, почудили».

Выволокли его да у стены и забили.

Зацарапало у меня под теменем от ужаса, что сейчас должно случиться. Не про себя думаю — про сына и Дашу. Даша в самый угол с Сашуком забилась. А он смотрит на чужих, улыбается всем.

Офицер знак дал. Вырвали моего Сашука, Дашу отбросили. Заплакал он после светлой своей улыбки, к матери ручонки тянет. Хочет Даша с пола подняться, да ноги-то у нее как обламываются. Упадет, стукнет коленками и опять за стену хватается. Добралась до табуретки, на которую Сашука посадили.

«Сыночек, золотинка ты моя, — и ручки его целует, и ножки в вязаных носочках, — миленький, росиночка ты моя ясная!»

А меня держат, гнут. Ударил я одного головой в подбородок. Отвалился — побежал в сени зубы считать. Другому коленкой пониже живота вломил. Закатался по полу.

Схватили меня за волосы и шею сдавили.

«Сынок, — слышу голос Даши, тихий ее голос в этом гаме, — Сашенька, дай… дай рученьки…»

«Ты, Дарья, у мужа за его жизнь проси! — кричит Коняев. — Злодей и подлец он перед дитем: за лозунги его продает. Одним утешу тебя: с муженька твоего за это три шкуры спущу».

«Господи, дайте хоть проститься нам… Федя, — зовет меня Даша, — Федя, родимый, отстань ты от них! Сашеньку поцелуй. Простимся, да и все тут. Дальше смерти нашей не пойдут, проклятые!»

Каратель за ушко Сашука ухватил, вот-вот финкой склизнет.

«Стойте», — говорю.

Затихли все. Ждут. Даша Сашука подхватила, прижалась с ним ко мне, трясется.

«Давай, Федор, — Коняев мне говорит, — Дарью с дитем не мучь этой ужастью».

На раздумье секунда какая и оставалась. Куда послать душегубов? В Митькин лом, там засада.

«Стойте», — опять говорю… Глянул в окно. В трех верстах по берегу узкий проход в Митькин лом — место такое, завал из деревьев, бурей их когда-то поломало. Думали мы заманить туда карателей, в узкий проход, где и сразить хотели огнем с двух сторон.

«Митькин лом», — говорю.

Кругом шум, теснота в дверях. Поднялся офицер и ушел. Потом вернулся. Чую, задумал что-то.

Коняев подскочил, заторопил Дашу:

«Дарья, велят тебе с сыном собираться, да живо! Пойдешь, так сказать, в залог, на случай. Назад не вернешься, имей в виду, если соврал твой благоверный».

«Не пугай, — говорю я ему. — Давай шапку, куда задевал, а то без шапки не пойду, сами топайте».

«Да нет уж, ты в избе грейся, как-нибудь теперь обойдемся и без тебя, — говорит Коняев. — Веры тебе нет… Смотри, Федор. И тебя с семьей, и всю деревню сметут. Дарью с сыном забирают. Что ж не скажешь ей, чтобы собиралась? Страшно?»

Не тронулась Даша: ждет, что я ей скажу.

Всю силу я в себе поднял и говорю:

«Собирайся, Дашутка».

Собралась она, а я валенки Сашуку надел, руки дрожат у меня. В одеяло его потеплее завернул.

«Па… па…» — лопочет он и что-то еще говорит мне по-своему. Хочу я ему слово сказать, а не могу: тяжко.