Не одна во поле дороженька

И офицер, и Коняев в избе ждут: может, сломлюсь от этой казни, ослабну, упаду на колени.

«Прощай, сыночек».

Взяла его Даша, рукой до меня дотронулась, пошла. Сашук через ее плечо на меня смотрит. Тоскливы глазенки. Словно почувствовал, куда его несут.

Стража вошла: три автоматчика и Жухрин — полицай. Дальше порога меня не пускает. Кинулся я к окну. Двинулись каратели на лыжах прямо к Угре — поползла змея. Много их, все в белых халатах — на снегу и не видать, только тени мелькают. Вот и Даша показалась. Сзади по лыжне идет, проваливается… Даша, милая, родная моя Даша, сынок мой, прощайте! Уходит, уходит она. Оглянулась с бугра и опускаться стала за край. Увидел я в последний раз ее в полушалке и сына в башлыке.

И погасло все у меня перед глазами.

Не помню, сколько времени прошло. Выстрелы донеслись. Сжалось у меня сердце… И вдруг — взрыв.

…Есть! Нарвалась змея. И не то захохотал я, не то горе затрясло меня. Выстрелы сильнее и чаще. Гранаты забухали… Кулаком раму выбил, и будто ярче стал бой… Вот как идет!

Откинула меня стража от окна.

«Конец вам! — кричу. — В засаду всех вас, гадов, загнал!»

Сбили меня на пол — и кулаками и прикладами. Руки вожжами стянули. Заметалась стража. Не знает, что делать: в избе сидеть или бежать?

Выволокли меня во двор. Привстал я, на бугор гляжу. Кто там покажется? Своих жду, может, и Даша с ними придет? Не мог я представить, что мертвые они с сыном в холодном лесу лежат. Снег над бугром вьется, пустынно кругом. Солнце малиновое, в морозном пару, вот-вот за лес сядет.

Жухрин коня запрягает, спешит да поглядывает, как меня вожжами к саням привязывают. А я глаз с бугра не свожу… Тронулись, стегнули коня. Вот и совсем стемнело.

Заколотило меня об дорогу. Льдом скребет по полушубку. Недолго проволокусь. По живому телу так-то скрести начнет…

А они гонят и гонят коня. Мелькнет куст — за автоматы хватаются, стреляют. Повернулся я на спину, потом опять на грудь. Впился зубами в вожжи и стал грызть их. Мерзлые они, вожжи-то, соленые от конского пота, то пилю я их зубами, то рву, то вовсе выпущу, чтобы не заметили.

Перегрыз я одну петлю, за другую взялся. Нет, кажется, не осилю. Коленки у меня обголились, болью обжигает. И так иной раз резанет, что в голове темнеет.

Вот и другую петлю разодрал. За вожжи ухватился — держусь. Подтянулся поближе к саням. У самого края кто-то боком сидит. Дернул я его. Свалился он на дорогу, заорал. Сдавил ему глотку злыми пальцами.

Стреляют по дороге, но не останавливаются. Если бы остановились, тут бы им и конец был. Я уж с автоматом.

Гонят они коня, бьют, но где ему силу взять на такой страх? Иду я по дороге за ними. Падаю, а иду. Над светлой улыбкой сынка моего глумились они, и я не прощу им — пулями изрешечу их в санях.

На Захарьевском взгорке нагнал их и выстрелил наугад, по скрипу полозьев… Закричали они. А я стрелял и стрелял в эти крики, пока все не затихло. Подошел. Лошадь тяжело дышит. Ощупал я одного — мертв. Зажигалку я у него вытащил. Высек огонь и поджег сено в санях. Согнувшись, сидели и лежали они. Прятались друг за друга: подлые, и между собой были подлые.

Помчался конь, свет от огня замелькал по деревьям. Внизу под взгорком — деревня, и вижу я, как избы там озарило.

Долго двигался среди полей этот огненный клуб. Скроется и снова вспыхнет в темноте.

Пошел я в поле — туда, где бой был. Спешил… Будто виделось мне, что Дашу с сынком снегом там заметает и они еще живы, под деревом схоронились.

Лезу по снегу, по пояс проваливаюсь. Ртом дышу — жжет в груди, больно, а сил-то нет. Упаду — тепло, сладко лежать, и сразу сном меня обрывает, и зов слышу: «Федя… Федя!..» Это она, Даша, она будто бы звала меня, а я поднимался и сам звал ее. Тьма вокруг, ветер жалит… Куда идти? Вовсе не туда иду.

Потом перестал понимать, что снилось мне, что было явью… Будто наткнулся на что-то, бил кулаками и куда-то провалился в тепло. Какой-то желтый огонь передо мной был, и глаза на меня глядели, как с иконы. «Федя… Федя!..» — позвал меня Дашин голос. Хотел встать, но не смог, и понял, что замерзаю.

На самом же деле лежал я в избе, на стену наткнулся, мне открыли. Упал я через порог на пол — мертвяком, как хозяйка мне рассказала, когда пришел я в себя.

Говорили после, что к Аникеевой Глафире ночью ввалился человек, весь седой, рваный, со страшным лицом и упал на пол. А на рассвете, не сказавшись, куда-то ушел.

Это я был. В Берестовке очутился, не за рекой, а в пяти верстах — в другой вовсе стороне. Вот куда завело. Ушел я на рассвете.

Взял автомат, лежал он на столе рядом с картошкой и хлебом. Хозяйку поблагодарил. Она и валенки мои в печи высушила, и полушубок залатала. Правда, тесноват он мне стал, и на локтях, когда надел, опять распоролся. Шапчонку какую-то дала. Сказала в дорогу:

«С богом, сынок… Не пропади».

На дворе рассинело, было тепло, тихо. Счастье мое, что на эту избу набрел. Пройди мимо — в поле бы так и закоченел. А хуже этого — к врагам мог войти.