Не оглядывайся назад!..

Брать же с собой в дорогу лишние килограммы и, даже – граммы, у нас теперь не было сил. Тем не менее оставить один из двух карабинов, как я предлагал, никто не захотел. Вернее, никто не решился…

Идти по ночной реке было значительно легче. Если бы ещё так стремительно не оставляли нас силы…

Дышали мы одышливо, а идти старались рядом. И если кто-то, задумавшись, вырывался вперед, то через некоторое время начинал оглядываться всё чаще и чаще, а потом и вовсе замедлял и без того нескорый ход, поджидая напарника. И не потому, что боялся за отставшего, а потому, что опасался за себя, вводя в искушение идущего сзади.

И когда я оказывался впереди, то – почти инстинктивно – ожидал выстрела в спину. Хотя и понимал, что особой логики, кроме того, чтоб до отвала нажраться, в этом всё-таки нет. Но беда была даже не в отдалённых последствиях, а в том, чтобы мыслить логически, – когда почти наверняка понимаешь, что не выйдешь из тайги без более опытного напарника, – мы, пожалуй, уже оба не могли…

Выстрел сзади всё равно грохнул неожиданно. И я вначале неосознанно присел и только потом оглянулся.

Метрах в десяти, спиной ко мне, стоял Серёга с опущенным в левой руке карабином и беззвучно плакал, растирая слёзы по грязному, измождённому лицу правой рукой…

Он, как заведённый, повторял одно и то же: «Промазал! Про-ма-зал…»

После этого выстрела Кореш старался уже нам обоим не показываться на глаза. Он словно куда-то исчез вообще…

Каждый шаг и каждое слово давались с трудом. Поэтому мы шли молча, заставляя себя переставлять отказывающиеся слушаться, незнакомые, чужие ноги.

С первыми лучами утреннего солнца, когда ещё можно было какое-то время идти, мы, совершенно обессиленные, со свистящим дыханием, выбирались на берег. Вытаптывали в снегу что-то вроде гнезда. Разводили в середине костерок. Из снега кипятили воду. И забывались чутким тревожным сном. В который если и впускались сновидения, то только о еде.

Лица наши были черны от сажи. Одежда изодрана…

Глядя на Сергея, как на своё зеркальное отражение, – на его потухшие, с красными набухшими веками, глаза, я в очередной раз думал об одном и том же: «С этого места нам уже не хватит сил подняться. Это будет наш последний привал…»

С тоскою я оглядывался вокруг и видел: серые, отливающие сталью подтаявших снегов, холмистые берега, серое, скучное небо, редколесье…

«Какое грустное, безрадостное место… Правда, говорят, что замёрзнуть – это лёгкая смерть… Кто говорит? Те, кто замёрз уже, что ли?!» – не то думал, не то бредил я.

Открывая глаза, видел затухающий, уже почти не дающий тепла, костёр, подбросить в который очередную дровину не было ни сил, ни желания.

Вот и костёр умирает… С безразличия всё и начинается… – снова пускался я в невеселые размышления, опять закрывая глаза. «Потом вроде бы даже приятные сновидения возникают в сознании человека, как пишут в романах… Лето, тепло, цветущий луг… «Там, в глухой степи, замерзал ямщик…» – припоминалась слышанная в детстве грустная песня. Мысли путались, не выстраиваясь в стройный ряд. Я ещё больше сворачивался на боку клубком. Стараясь плотнее прижать к груди руки, подтянуть к животу ноги, поближе подкатиться к костерку, удерживая в себе оставшиеся искорки тепла и жизни…

Мысли о прошлом, словно яркие картинки не из моей жизни, закрутились кинолентой одна за другой, почти не вызывая никаких ответных чувств. И только воспоминание о маме, о том, как ей будет невыносимо больно пережить единственного сына, выдавило из края глаза одинокую и всё ещё тёплую, слезинку, скользнувшую по щеке.

«Прощай, мама, мамочка… Прости за то, что вырос, и – за то, что оторвался от тебя… Как хорошо, как покойно было мне на твоих надёжных, тёплых руках… Но даже вся твоя безмерная любовь уже вряд ли поможет мне снова подняться…»

Послышался едва различимый весёлый звук далёкого колокольчика.

«Вот и слуховые галлюцинации начались…»

На самом дне души даже шевельнулось некоторое удовлетворение, потому что ни нестерпимой боли, ни всюду проникающего холода я так остро, как прежде, теперь не чувствовал. Мой внутренний мир представлялся мне сейчас просторной, притихшей в осеннем предвечерьи, долиной, над которой пульсирует далёкое эхо забытого колокола…

Через мгновение я догадался, что ясно слышимое эхо – это гулкие удары моего собственного сердца, не желающего сдаваться и продолжающего гнать по жилам густую, как шуга на предзимней реке, кровь.

А может быть, нам повезёт —

И мы умрём тихо, без муки…И ветер осенний споётНам древнюю песню разлуки… —

всплыло в сознании забытое стихотворение. И усталый мозг отозвался на него, будто вздохом облегчения, одной только фразой: «Может, и повезёт…»

Звон колокольчика неотвратимо приближался…

«Когда он прозвучит совсем близко – это и будет конец…» – без всякой горечи подумал я и уловил, что к звуку колокольчика прибавился нетерпеливый лай собак.