Не от мира сего-4

Новые попы всегда с долей недоверия относились к старым, как мир, идолам. Они призывали их разрушать, в то же время сами создавая точно таких же, но под другими именами. А был ли это Христос, либо какой-нибудь замученный римлянами святой, да какая разница - все равно через него пытались достучаться до небес. Перун был и наследством (Peru - вещь, передаваемая по наследству, в переводе с финского, примечание автора), и Рогатым (pedrun - олений, в переводе с ливвиковского, примечание автора) символом Господа, и был он всегда.

Кто-то из людей бросился к древнему капищу, прозванному Перынь, полагая, что там бесчинствуют попы, но каково же было удивление, когда их взору предстали последние оставшиеся волхвы. Они были заняты тем, что в вырытые ямы укладывали громоздких каменных истуканов (от istua - сидеть, в переводе с финского, примечание автора).

- Что же вы делаете? - спросил один из горожан.

- То, что и должно делать, - ответил ближайший волхв.

- Нельзя оставить на поругание, - добавил другой.

- Так мы их защитим! - горячо воскликнули сразу же несколько новгородцев.

Волхвы разом прекратили свою работу и почему-то скорбно посмотрели на прибежавших на капище людей.

- Братья! - сказал первый говоривший волхв. - Разве в вас дело? Разве бы мы сами не легли здесь костьми, защищая через этих истуканов нашу Веру?

- Время менять имена! - пропел другой (вообще-то, это слова Кинчева, примечание автора).

Обычай отправлять наиболее уважаемых соплеменников в последний свой путь в ладье, либо в дракаре по большой воде был также древен, как и сама статуя Перуна. Огнем и водой крестились люди, приходя на этот свет, огнем и водой его же и покидали. Горящие деревянные суда с усопшим уплывали на закат, чтобы достичь своего последнего (или - очередного?) пристанища.

- Так под мостом стоит наш Перун! - вспомнил один горожанин. - Не плывет без вас!

Волхвы переглянулись: нехорошее знамение. Мост бы после этого следовало разметать по бревнышку, да народ может не понять. А вообще, надо, конечно, это дело посмотреть. Ведь считается, что мосты - это руки Господни, простертые над водами, ущельями, которые тоже, в свою очередь, некогда были прорезаны реками. Стало быть, не желает Творец, чтоб хоронили статую Перуна. Но с другой стороны под мостами всегда клубилась нечисть. Тоже, безусловно, Господние твари, но уж больно вредные и даже опасные. Может, кто из этой напасти и пытается удержать Перуна?

Один из волхвов пошел к реке для прояснения ситуации. Другие все же продолжили обрядовые похороны идолов.

К рогатой скульптуре под мостом тем временем стали подкрадываться темные личности. Самой темной, безусловно, был "епископ" князя Глеба. Достать до Перуна ему не удавалось никак, чем бы он ни тянулся: и рукой, и ногой, и клюкой и даже кошкой. Руки были коротки, ноги - кривые, клюка суковата, а кошка - да что там кошка! С такими руками и ногами никакая кошка не в жилу! "Епископ" принялся ругаться, и его голос по реке долетал, пожалуй, до самого устья.

- Зачем ты хулой на Святого духа исходишь? - спросил у него свесившийся с моста волхв. - Она может и огорчиться.

- Невежа! - сразу же откликнулся "епископ". - "Дух" по-гречески среднего рода, так что оно и не огорчится.

- Но Ориген учил: "Мать моя, святой дух", - удивился волхв. - И на арамейском тоже - женского рода (ruah - по-арамейски, примечание автора). Я сейчас обращусь к ней, чтоб она снизошла до Перуна и приняла его.

Волхв, конечно же, совершил ошибку. Поспешность обещания только подчеркнула его беспомощность. Здесь можно было уповать только на случай, который и явился в виде пидьблянина - горшечника из села Питьбы - с длинным шестом в руках. Лохматый и злобный, он ткнул Перуна в бок, поднатужился и вывел из ледовой западни, прошипев при этом сквозь зубы: "Ты, Перушице, до сыти еси пил и ял, а нынеча поплови прочь".

- Зачем же так? - выдохнул волхв.

- Спаси его София, святой дух, - прошел в народе ропот.

Даже без слов удалившегося служителя культа нашлись в толпе зевак провидцы:

- Ох и бранным же будет этот мост, немало кровушки прольется на его настил.

Больше волхвов в Новгороде никто и никогда не видел. Может быть, приходили какие-нибудь косматые личности с бешено горящими глазами, начинали стращать народ всевозможными карами, но это непременно всегда были лишь проходимцы, уроды (hurja в переводе с финского, huraj - с ливвиковского, примечание автора). Юродивым всегда проще предсказывать беды, так у них выплескивается своя злость и немочь. Но ведь у каждого человека кроме горести случается и счастье. Пусть мимолетное, пусть даже замеченное позднее, но без него человек и жить-то не может. Если о счастье, вдруг, скажет волосатый-бородатый человек - он волхв, если же он возвещает только о напастях - это юродивый.