Не переходи дорогу волку: когда в твоем доме живет чудовище

Если бы я свободно говорила на их языке, то могла бы сказать что-то вроде: «Я решила сосредоточиться на писательстве и учебе в аспирантуре, ну и к тому же каждый парень, с которым я встречалась, был настолько несовершенен, что в долгосрочной перспективе мы никак не подходили друг другу». Это какое-то длинное обоснование, всю эту чушь я так привыкла произносить, что мне не нужно было даже ее обдумывать. Вместо этого я улыбнулась и выдала одну из немногих запомнившихся мне греческих фраз:

– У меня нет мужа. У меня есть кот. Я свободна.

Когда они засмеялись, мне было приятно осознавать, что я могу быть смешной, говоря на другом языке, но я понимала, что они заволновались. По меркам Крита девушка в возрасте около тридцати лет должна быть не только замужем, но и уже завести минимум двоих детей. Я уверена, что они были рады видеть меня, как и я их, но я чувствовала, что они присматриваются ко мне, пытаясь понять, не слишком ли я припозднилась заводить семью.

Соседи продолжали заходить в течение всей ночи, и примерно каждые полчаса мне кто-то передавал телефон. Я записывала, с кем поговорила, ощущая, что мобильный телефон так не соответствует старомодному деревенскому укладу. Среди этих разговоров выделялся мой двоюродный брат Георг, сын моей тети Деспины, который был в Афинах.

Его голос был слишком высоким, когда он сказал:

– Я не могу поверить в то, что говорю с тобой сейчас.

– Да, – ответила я.

– Это тавма, – опять это слово.

Я спросила его, что это значит.

– Это значит «чудо», – ответил он, и я улыбнулась.

Мы договорились увидеться, когда я вернусь в Афины, и записала его номер вместе с остальными своими записями под нетвердо зарисованным древом родословной. По правде говоря, если не заглядывать в мои записи, то он единственный человек, разговор с которым я помню. Что-то было в его голосе: такой легкий, молодой и искренне милый. Он сказал, что помнит моего отца и всегда хотел встретиться со мной, так что я с нетерпением ожидала получить другой опыт общения, когда вернусь в Афины.

Почти сразу после моего приезда Георгия начала готовить, и вот что оказалось на столе: свежая спанакопита (не слоистая и не жирная); креветки размером с мои предплечья (я не преувеличиваю); хорта (тушеная зелень с лимоном); фета и оливки; маленькая жареная рыба гаврос, которую едят целиком – голову, кости, до последней крошки; зажаренный осьминог; улитки; долмадес

; великолепный хлеб; нескончаемый поток свежеподжаренных картофельных долек; а еще тарелки с фруктами. На столе едва хватало места для графинов с вином и ракией, и ни один из этих напитков не переставал литься, хотя я не могла заставить себя добавить кока-колу в свое красное вино, как это делали другие. Десять человек, казалось, ели всю ночь напролет, но съестное не убывало.

Я не обманывала себя, по крайней мере, в одном: они не едят так каждый день. Это был пир горой для меня, для семьи.

Тем вечером царило какое-то волшебство, суть которого, боюсь, мне никогда не удастся полностью передать. Что-то чудесное было в том, чтобы сидеть под темнеющим небом Крита в этой деревне, в сотнях километров от светового загрязнения, и это ночное небо было усеяно звездами, такими яркими, что они казались подсвеченными с помощью ламп. Несмотря на языковой барьер, мы делили еду, смотрели друг на друга, не веря своим глазам, и улыбались. Там была какая-то чистая радость, нечто такое редкое и прекрасное, чего я не чувствовала больше нигде, даже в другие по-настоящему счастливые моменты. Больше всего я чувствовала полноту: все вокруг переполняла еда, благодарность и любовь.

После того как мы в основном закончили есть (хотя на самом деле есть мы не переставали), Теодорос пошел в дом и вернулся с лирой. За время ужина он не произнес ни слова, но играл с такой силой и чувством, что казалось, он впал в транс, передавая свои чувства через инструмент, как будто, взяв смычок за эти три струны, он мог выразить то, что нельзя было выразить словами.

Хлоя вцепилась мне в руку.

– Пойдем, Гарифали-и-ица, – сказала она. – Потанцуем.

Она улыбалась, ее пухлые щеки раскраснелись от жары, которая все еще стояла тем вечером.

– Прости, милая, – сказала я. – Я не умею.

Времена занятий в греческой гимназии давно прошли, и, кроме того, никто из моих учителей не был с Крита.

– Пойдем, я покажу, как, – сказала она и взяла меня за руку. – Я хоро-о-ошая учительница. Ну пожа-а-алуйста.

Как я могла отказаться?