Не по чину

– Сказано, там видно будет! – Мишка строго глянул на парня, который сейчас сиял не хуже княжьей гривны – так разлетелся надеждой. – Ты пока молчи да учись. Мне неучи не надобны! По-гречески, говоришь, разумеешь? А еще какие языки знаешь?

– Я сызмала к языкам способный, – затараторил Даниил, просительно заглядывая в глаза. – Почти всех на торгу разумею – и ляхов, и франков, и нурманов, даже сарацинов чуть-чуть. И читать могу по-гречески. А коли в самом деле возьмешь, так меня отец Феофан обещал и на других языках читать обучить! Говорит, у меня быстро получится.

– Ладно, сказал – подумаю. С отцом Феофаном я о тебе сам поговорю при случае. Значит, Даниил, сын десятника Капусты? Так и запомню.

Подошел к Мишке и Никифор, довольный, как будто сам гривну получил, а не племянник, и увлек в компанию купцов, упредив, правда, чтобы никому ничего не обещал, если будут подкатываться помимо него.

– А чего я пообещать могу, дядька Никифор? – простодушно удивился Мишка. – Пусть вон деда просят, как он тут появится.

– Да ладно тебе скромничать! Хотя бы со мной в случае чего посоветуйся, – подмигнул ему дядюшка. – Я ж как-никак тебе родственник.

«Ага, ты насоветуешь. Вот наступит этот самый случай, тогда и посмотрим.

А ведь так и не сказал, ЧЕГО попросить могут, зараза!»

Но купцы ни с какими предложениями не спешили, только расспрашивали про то, как сыновья учатся, как находников били, да как княгиню освобождали. Ну и предлагали выпить за гривну и честь от князя. На вопросы пришлось отвечать, но пил Мишка при этом умеренно. Как ни старались его уговорить на большее – уперся, бестрепетно отметая все попытки развести себя на «слабо»:

– Мал еще! Да, дед не велит, и я не хочу. Потому и сотник, что старших слушаю!

Купцы убедились, что мальчишка на подначки не ведется, и, посмеявшись, все же одобрили: разумен отрок. И слава богу, а то неизвестно, сколько бы пришлось от них отмахиваться, стараясь при этом не перейти границы почтительного отношения к старшим.

Боярин Федор на Мишку больше не оглядывался, словно и знать его не знал. Сам же вел светские беседы, говорил здравицы, и со стороны можно было бы подумать, что человек занят исключительно приятным обществом и интересным разговором, кабы не желваки, что время от времени перекатывались по скулам.

На пиру становилось все шумнее: выпитое требовало выхода, и в разных концах зала то и дело вспыхивал или громкий гогот, или разговор на повышенных тонах, местами переходящий в крик, а то и драку. Гусляры создавали музыкальный фон, как магнитофон на вечеринке в сельском клубе – до комсомольской дискотеки звук, к счастью, недотягивал. Князья о чем-то переговаривались, время от времени подзывая к себе кого-нибудь из присутствующих; княгиня Ольга хмурилась, Агафья скучала, а священнослужители, сбившиеся в кучку на своем конце стола, взирали на все происходящее с все более и более постными физиономиями.

Им можно было посочувствовать: пить много прилюдно не полагалось, веселиться – тоже, так что очередной праздник жизни проходил мимо прямо на глазах. В конце концов, после третьей перемены блюд, женщины и монахи поднялись из-за стола, а отцы присутствовавших отроков недвусмысленно дали понять чадам, что и им пора удалиться. Мишке указывать было некому, и в соответствии с новым статусом он мог сам решать, когда ему уходить, но злоупотреблять своим положением молодой сотник не собирался. Да и устал он: столько сегодня на голову свалилось, но, что самое прискорбное, так ничего толком и не разъяснилось. Чувство было такое, что ему, не спрашивая согласия, всучили аванс размером с трехсотлетнюю среднюю зарплату, не сказав толком, когда и чем его отрабатывать. А что отрабатывать придется, и за просрочку платежа не банковские проценты накапают, а голову натурально снимут, никаких сомнений уже не оставалось.

Размышлять о чем-то сегодня сил не хватало – ей-богу, легче бой принять, чем княжий пир вынести. Мишка, едва добравшись до дома, рухнул на постель в своей горнице и провалился в сон.

Ему показалось, что он едва закрыл глаза, как кто-то огромный и рычащий не хуже медведя-шатуна выволок его из постели, изрыгая проклятия:

– Спишь! Сотник, твою… Паскуда! Убить мало! Всему конец!

Мишка как-то ухитрился спросонок извернуться и врезать ногой чуть не в физиономию почти невменяемого боярина Федора. И непременно огреб бы в ответ, да сзади на боярина уже навалились невесть откуда возникшие Чума с Молчуном, оттащили его от Мишки, а Арсений опрокинул на голову Федора ведро с водой. В двери стоял Егор и с отрешенным видом взирал на происходящее.

Мокрый и расхристанный Федор не пытался больше драться – сидел на полу и раскачивался, обхватив голову, а отдышавшись, устало и безнадежно спросил:

– Может, убить его, а, Егор?

– Поздно, боярин.

– Скажи ему… – Федор тяжело поднялся, отряхнулся и без сил рухнул на стоящий у стены сундук. – Устал я чего-то сегодня. Да и наговорился – язык отваливается.