Не прикасайся!

 - Потому что они дураки. И не ценят то хорошее, что имеют. Не все, конечно. Но поверь, даже самый классный мужик периодически бесит так, что хочется закопать его на заднем дворе.

 - И моего брата?

 - Ой, твоего брата  -  особенно!

  - Что мешает?

 - Копать лень, - отвечает Ксюха, и мы смеемся.

 - Ты его любишь?

 - Конечно. Твой брат  -  особая история.

  - А как понять, что вот этот мужчина  -  особая история, а вон тот  -  не особая.

 Мне кажется, сейчас Ксюша смотрит на меня с подозрением, и я прикусываю язык в испуге, что сказала лишнего. Не хочу говорить об Алексе, не сейчас.

 - Настюш, тебе плохо?  -  наконец спрашивает Ксюша  -  Ты же помнишь, что можешь обратиться ко мне с любой бедой?

 - Конечно.  -  Я улыбаюсь.  -  Помню. Не волнуйся. Я в порядке, просто я...

 Молчи! Молчи, Настасья, заткнись немедленно!

 - Я провела кое с кем ночь. Ну, так... по-настоящему. Только между нами ничего быть не может, и... мне немного обидно. Что нет даже шанса на хотя бы частичку того, что есть у других.

 Но не жалею о том, что сдалась.

 Я жалею только об одном: что сорвалась. Сказала много лишнего, разрыдалась, как ребенок, подставила уязвимое место. Теперь в него будет легко ударить, и даже если Алекс не решится, я все равно буду этого удара ждать. Нет ничего унизительнее, чем чувствовать себя съежившимся зверьком под прицелом беспощадного охотника.

  - Настюш... - Ксюша продолжает гладить меня по голове.  -  А поехали с нами?

 - Что?  -  Я приподнимаюсь.

 - А что? Зачем тебе здесь сидеть? Борис Васильевич все время на работе, а охранник разве компания? Поехали! Будем с тобой вместе куковать в Лондоне. Заниматься детьми, ходить на всякие концерты. Опять же, разгрузим Женю. Ему Лизку, а тебя с Машей и Димкой, пока я работаю. И каток тебе найдем, если захочешь. И кучу занятий. Настюш... поехали? Зачем тебе здесь мучиться? Уедешь подальше, и сразу полегчает. Как только его не будешь видеть...

 Я морщусь. Она знает! Они все знают, это невозможно скрыть, я  -  как открытая книга. Только мне кажется, что содержание загадочное и сложное. А на самом деле вся душа чуть сложнее букваря.

 - Не думала, что это так заметно.

 - Мужчинам, возможно. Но я же помню тебя, помню твой клуб, тренировки, тренера вашего помню. И взгляды... и когда Борис Васильевич сказал, что ты вернулась к нему на лед, Настюш, честно, я чуть с ума не сошла от беспокойства за тебя! Ты напрасно хоронишь будущее. Ты красотка, настоящая, умная девочка, веселая, отношений будет еще море! Но... мне страшно за тебя, понимаешь? Чем ближе ты к нему, тем больнее. Поверь, я знаю, о чем говорю. Поехали с нами! Тебе станет легче.

 Станет ли? Время, говорят, лечит. А лечит ли расстояние? Если я окажусь в нескольких часах лета, за кучей границ, от Крестовского, станет ли мне легче? Смогу ли я дышать, открывать по утрам глаза, без надежды, что повторяющийся из раза в раз кошмар все же не сбылся?

 Смогу ли начать новую жизнь вдали от напоминаний о маме, об аварии, о не случившейся карьере. Не заслуженной нежности и непрошенной любви?

 На миг я готова сказать «да!». На долгий миг желание очутиться как можно дальше от Крестовского берет верх над всеми прочими. И я не думаю, представляя себя в саду лондонского дома брата, о том, что куда бы я ни уехала, воспоминания останутся со мной. Они такие яркие, что мне кажется, будто мужские руки и сейчас скользят по телу, распаляя внутри нестерпимый болезненный жар.

Но, может, со временем они утихнут?

 - Подумай, хорошо? Я не буду тебя торопить, Настюш. Просто подумай. Я тебе обещаю, будет весело и интересно.

 - Хорошо, - улыбаюсь я.  -  Подумаю.

 Удивительно, но вдруг становится легче. Словно я получаю путь к отступлению. Стена за спиной, тупик, в котором у меня не было иных вариантов, кроме как сражаться на смерть, падает, открывая новую дорогу. Ведь это так просто: собрать чемодан  -  и сбежать! В новую жизнь, в новый дом... смотреть на чужую семью, чужое счастье, возиться с племянниками, понимая, что появление у меня собственных детей  -  нечто сродни фантастике.

 - Мне не хочется сдаваться, - говорю я.  -  Сбежать, не попробовав выстоять.

 - За что стоять?

 Вопрос риторический. Я понятия не имею, но все же чувствую, что бежать  -  совсем не выход.

 Когда вечером все собираются за столом, чтобы обсудить новости, я, ссылаясь на головную боль, быстро заканчиваю с горячим и ухожу наверх. Знаю, что, едва дверь моей спальни захлопнется, отец обсудит с Вовой и Ксюшей интервью, а потом они дружно целый час будут его смотреть и потом до ночи решать, что со мной делать. Но плевать, почему-то теперь осуждение заботит меня немного меньше, чем утром. А когда давала интервью, вообще не заботило.

 Оставшись одна, я набираю номер Лены Азаровой. В омуте собственных страданий я почти забыла о девочке, которой тоже могла выйти боком моя выходка.

 - Привет, Лен. Это Настасья Никольская. Я хотела узнать, как у тебя все прошло. Знаю, что Крестовский не одобрил платье... он не сильно на тебя разозлился?

 - Не знаю, - вздыхает Азарова.