Не прощаюсь

– Так-то она ничего, тихая, – вздохнул отец Сергий. – Но от мужиков сатанеет. Как найдет на нее бабья течка – кидается. Говорят, психические дохтора от этой хворобы лекарствие дают. Вот и поплыли.

– Пускай накинется, мы не против, – сказал конопатый солдат. – Правда, дядя Семен?

И все, включая командира, засмеялись.

– Зря ты так, сынок, – пригорюнился отец Сергий. – Сбереги тя от такого Господь. Моя Федосья, когда у ей припадок, мужику рожу царапает, зубами горло грызет. Одному чуть хозяйство с корнем не вырвала. Беда!

Мона ему подыграла. Поглядела конопатому на пах, облизнулась. Парень попятился.

– Ладно, послушали вас, – досмеялся командир. – Теперя поглядим.

И начал рыться в мешках, не торопясь, тщательно. У Канторовича нащупал за подкладкой какие-то бумаги. Вынул.

– Что за цифирь?

Шифровальные коды, догадалась Мона. Штабс-капитан рассказывал, что похитил их у красных.

– Леший знает. На раскурку подобрал.

Усатый покопался еще. Вдруг выпрямился и ударил Канторовича кулаком в лицо.

– Это тоже на раскурку?! Гнида золотопогонная!

В другой руке он держал развернутую тряпицу. В ней поблескивали эмалью ордена. Мона увидела белый крестик офицерского «георгия».

В лоб штабс-капитану уперлось дуло винтовки. Он сидел побледневший, сплевывал кровь.

– Та-ак, – протянул командир, увидев на траве скукинский ремень с кобурой и его же кожаный футляр с морским биноклем. – А это чье?

– Мое, – сказал Канторович, которому терять теперь было нечего. – Я человек военный. И между прочим, я не говорил, что я не офицер. На войне я командовал пулеметной ротой.

– Подымись-ка. И ты тоже, второй! – приказал дотошный сыщик.

Примерил Канторовичу ремень – оказался мал. Зато Скукину пришелся в самый раз.

– Офицерье. Брехуны! Вяжи их, ребята.

Штабс-капитану и подполковнику скрутили руки, обоих обшарили. Нашли и маленький пистолет в скукинских галифе, и нож в сапоге у Канторовича.

– Это вы с вашими побрякушками виноваты! – зло сказал Скукин штабс-капитану. – Вы что, и в Красной армии их хранили? Идиот! Из-за вашей чертовой сентиментальности…

Командир двинул его в скулу:

– Заткнись, благородие! Побалакаешь еще.

Повернулся к Моне и отцу Сергию, всё еще сидевшим.

– Поплыли, папаня с дочкой. У нас в Зеленях дохтура не хуже, чем в Луганске. Полечат.

А своим сказал:

– К директору доставим, пущай разберется. Неспроста эта цифирь, ребята. Я такую на фронте, в штабе видел. «Шифра» называется.

Все погрузились на баркас, который от тяжести низко осел. Поплыли. Из-за рокота мотора не разговаривали. Мона испуганно смотрела на своих рыцарей, оказавшихся не такими уж надежными.

У Канторовича зло подергивался разбитый рот, Скукин напряженно о чем-то думал – наверняка прикидывал, как будет выкручиваться. Безмятежным выглядел только отец Сергий, который, надо отдать ему должное, держался молодцом. С другой стороны, у него было меньше причин для тревоги, чем у офицеров, и руки не связаны.

Минут через сорок моторного хода, то есть, вероятно, верст на десять ниже по течению, на высоком правом берегу, неблизко от реки, показалось селение. Было оно изрядное, в сотню или две белостенных мазанок, а посередке блестели железные крыши каменных домов и золотились купола пятиглавой церкви.

– Вот они, наши Зеленя. Может, здеся навсегда и останетесь, – зловеще сказал командир. – На перегной пойдете. Будет от вас земле польза.

С этим напутствием, под дулами винтовок, арестованные поднялись по крутой тропинке от пристани на обрыв.

Наверху был большой зеленый луг. Пастух гнал к домам стадо толстых коров, болтающих тугими выменами. До вечера, впрочем, было еще далеко – в конце мая дни длинные.

Вдаль, насколько хватало взгляда, тянулись распаханные, уже покрывшиеся яркой зеленью поля. Меж хат белели и лиловели сиренью сады – даже издали несся ее одеколоновый аромат. У самой околицы, на пустыре, учились штыковому бою юнцы в гимнастерках, с уже знакомыми зелеными повязками. Поочередно разбегались, с криком втыкали штык в чучело, выдергивали, возвращались в строй. Командовал усач с хорошей военной выправкой. У него на рукаве тоже была повязка, с двумя белыми кружками.

– Где «гочкиса» добыл, Семен? – крикнул он.

– Да вот, офицера́ подарили. Вечерять скоро думаешь, сотенный?

– Полчасика ишшо мальков погоняю – тогда. Заходь, десятник. Таисья борщу наварила.

– Зайду.

Говорили мирно, по-соседски, будто и не было никаких арестованных, из которых двое шли со связанными за спиной руками.

Село оказалось зажиточное. Дома все чисто беленные, заборы ровные и даже крашеные. На лавках сидели старики со старухами, глазели на чужих, но без большого любопытства. Видно, зрелище было привычное.

Улица вывела на площадь с рыночными рядами, где, несмотря на предвечернее время, шла бойкая торговля. Имелись и лавки – много, десятка два. Мона пробежала глазами по вывескам. «Мясо», «Булочная», «Москательные товары», «Бакалея», «Мануфактура», «Сапоги-галоши». Даже «Книги»! Да здесь больше магазинов, чем на полумертвом Невском, теперь Проспекте 25-го октября!