Не сотвори себе кумира

– Ладно, хватит об этом, — спохватился инструктор, видимо поняв, что зашел слишком далеко в своих откровениях. — Будем разговаривать о сути. У вас, товарищ Ефимов, слишком слабы шансы на восстановление в партии… — Он стал заглядывать в отдельные, заложенные клочками бумаги документы, и продолжал:- Вот смотрите: решение партсобрания не единогласное… В решении райкома, который вам отказал, отмечается не только малоактивная работа в месткоме, но и прямой отказ от нее…

– А вам разве неизвестно из этих же бумаг, что перед тем мне как раз за мою активность в течение года снижались премиальные из квартала в квартал?

– Ну, это уж дело администрации. Она распоряжается премиальными фондами, а не работники.

– Вот именно, что одна она, а не бюро и не месткомы на местах, о силе которых мы так много говорим. Вся сила у администрации, и она снижает премиальные, по сути, за критику и активность в общественной работе, хотя находит для этого повод во всяких якобы имевших место служебных просчетах. Всем давно уже понятно, как это делается…

– Вот видите, вы и тут выражаете свое мнение, отличное от общего. В вашем положении надо быть потише, поскромнее, товарищ Ефимов.

– Но вы же обвиняете меня в пассивности, и я отвечаю! Где же логика? Я просто уже не знаю, как же должен вести себя коммунист в подобных ситуациях…

– Вы уже двадцать лет не коммунист!

– Я больше тридцати лет коммунист, еще с Ленинского призыва! Им и умру, независимо от вашего решения. Я уже вижу, что вам хочется завалить мое дело, а не помочь в восстановлении правды. Видно, вам приятен ей восстанавливать мертвых, чем живых…

– Не говорите глупостей. Я представляю горком и обязан подробно разобраться во всем. Живых мы тоже восстанавливаем. Вот тут в "деле" имеются две выписки о вынесенных вам выговорах. И оба — за язык, за высказывания своего мнения, своей точки зрения. Уж очень вы смелы и беспокойны.

– Меня учили, что партия отличается от остальной массы прежде всего смелостью суждений и ответственностью за них. А эти выговоры были бы давно сняты, если бы к ним не добавили тюрьму. И они будут сняты, как только восстановлюсь в партии…

– Долго ждать придется…

– Подожду, мне не к спеху. Я защищаю не потерянное служебное кресло с мягким ковром в кабинете, я отстаиваю только свою честь, если вам понятно это слово…

В таких тонах и выражениях наш разговор продолжался еще с полчаса, а затем мы распрощались, крайне недовольные друг другом.

– О дне заседания парткомиссии мы вас известим через вашу парторганизацию, — сказал инструктор на прощание, отмечая мой пропуск из Смольного.

Перед заседанием комиссии, как и полагается, Быстров ознакомил меня с пространной справкой, составленной им для комиссии по моему делу. Заседание длилось сравнительно недолго и проходило в спокойных тонах. Быстров, видимо, рассказал кое-кому из членов о характере нашей с ним беседы, поэтому в ходе заседания вопрос о побеге не выпячивался. Однако, когда я в конце заседания спросил о мнении комиссии по существу моего дела, председатель уклончиво ответил:

– Мы этого вопроса не решаем, а лишь готовим данные для бюро горкома. Как оно решит, так и будет.

– Но свои рекомендации вы все же подготовили?

Председатель уклонился от прямого ответа. И это меня насторожило. Я не сомневался, что проект решения у комиссии уже был, но допытываться о нем не стал, понимая, что они вправе не сообщать мне о нем. Уверен был и в том, что этот проект не в мою пользу, в чем я убедился через несколько дней. Не зря же Быстров так старался…

В приемной у кабинета, где проходило заседание бюро Ленинградского городского комитета партии, находилось около двух десятков вызванных "персональщиков" и представителей заинтересованных парткомов и райкомов. Но от Невского райкома здесь никого не было. Перед началом заседания технический секретарь уведомил по списку об очередности разбираемых дел. Мое дело стояло на очереди седьмым или восьмым.

Рядом со мной в приемной сидел человек лет на пять старше меня. Мы разговорились полушепотом. Оказалось, что судьба этого человека во многом схожа с моей, с той лишь разницей, что в лагеря он попал вскоре после убийства Кирова, когда Ленинградскую партийную организацию захлестнула очередная волна репрессий…

– Более пяти лет я находился в Печорском лагере и добывал в шахтах уголек, — рассказывал он. — В сорок первом году осенью мы с напарником тоже рискнули бежать, но через неделю были пойманы. Добавили нам за побег еще по два года, а когда закончился общий срок, определили бессрочную ссылку в том же районе.

– Сколько же вы там пробыли?

– До середины пятьдесят пятого года, то есть ровнешенько двадцать лет… Целое поколение людей выросло за это время…

– А почему восстанавливаетесь только сейчас?