Не только о театре

После потока дворянских мемуаров XIX века, в которых авторы щеголяли изысканностью своих родителей и хорошими манерами, царившими в семье, наступила другая пора.

Многие десятилетия считалось, что горький пьяница отец, и притом неграмотный — лучшее украшение биографии. Возможно, что вульгарный социологизм, когда-то царивший в наших отделах кадров, оказывал незаметно свое влияние на авторов, которые, не жалея средств, нагнетали себе «пролетарское происхождение»; во всяком случае, в ряде мемуаров тех лет мы видим подозрительно похожую картину кошмарного детства. В таких масштабах эти ужасы — не просто народное бедствие. Нет, это уже — литературное направление.

Мы не хотим здесь навязывать те или иные стилистические приемы, но, пожалуй, сейчас уже наступила пора, когда можно не стесняться интеллигентных родителей, непьющей семьи и гигиены в отчем доме.

Нам это кажется своевременным еще и потому, что постепенно исчерпывается плеяда мемуаристов, тяжелое детство которых было обусловлено порядками царского режима. Сейчас, когда у дверей наших издательств толпится молодое племя мемуаристов, выросших уже в наших советских условиях, малограмотные и пьяные родители, появившись в мемуарах, прозвучали бы как досадный анахронизм. И если наша тетя знала испанский язык, не будем этого стесняться. Что уж кому на роду написано!

ИСТОРИЧЕСКИЙ ФОН

Истинная ценность мемуаров в большой степени определяется тем, как через личную судьбу героя просвечивают исторические события. В умении соединить ход истории человечества с индивидуальной походкой автора мемуаров — залог общественного успеха произведения.

Этот великолепный прием замечателен тем, что ни в каком вранье или натяжках он не нуждается. В каждый год, день и час нашей жизни с ее горестями и радостями мировая история тоже течет сама по себе со свойственными ей историческими событиями. Правда, даже в лучших образцах мемуаров с социальным фоном авторам ни разу не удалось установить прямую связь между фактами их личной биографии и крупными событиями мировой истории — между переходом автора в последний класс реального училища, с одной стороны, и сражениями на Марне — с другой, между первым поцелуем с гимназисткой Люсей и Версальским миром, но все равно при умелом расположении материала и реальное училище и Люся звучат уже совсем не мелко; попав в сферу мировых событий, они тоже овеваются грозным ветром истории.

Главный технический секрет этого богатейшего приема в том едином ритме, которым объединяются личные и исторические факты. Например, если кончить главу так: «… вернувшись в отель, я быстро разделся и лег спать. В эту ночь Гитлер двинул свои танки на Австрию…», несомненно, создается сильное впечатление от двух, пусть различных, но равно знаменательных фактов: вы легли спать, а Гитлер двинул танки.

Ведь пока вы не легли спать, танки все-таки стояли на месте… Правда, автор нигде этого не утверждает, но чуткий читатель улавливает, что тут все неспроста и участие автора в мировых событиях гораздо значительнее, чем он сам об этом пишет. И теперь уже читателю придется следить, как в дальнейшем будут раскручиваться обе эти пружины мировой истории — и вы и танки Гитлера.

Умелое применение исторического фона отодвигает на второй план вопрос личных знакомств автора мемуаров.

Если на протяжении одного абзаца, в то время как Макензен прорывает русский фронт, вы рвете свои отношения с Люсей, а султан Магомет — с Антантой, то не так уж важно для читателя знать, в каких отношениях была Люся с Магометом. Важно другое: историю делают гиганты, и надо быть среди них. Хороший тон этого требует.

МОРАЛЬНЫЙ ОБЛИК МЕМУАРИСТА

Хотя все, что узнают читатели об авторе мемуаров, они узнают с его же слов и, следовательно, каждый автор, казалось бы, должен сообщать о себе только хорошее, дело это обстоит сложнее, чем кажется.

Доверие читателя к автору иногда расценивается еще дороже, чем безупречный образ автора. Ради завоевания этого доверия многие солидные мемуаристы признавались читателям в вещах позорных и даже преступных, совершенных обычно в раннем детстве.

Тут и мелкие кражи самого некрасивого характера — мать велела отнести нищему медную монетку, а мемуарист ее присвоил, и патологическая жадность — съел и свою конфетку, и конфетку младшей сестры — и зависть, и другие пороки.

Этот рискованный прием целиком рассчитан на простое рассуждение читателя: ну, уж если в такой вещи признался, — значит, правду пишет. Посмотрим, что дальше будет! А дальше медленно, но верно разворачивается во всю свою ширь огромная личность автора — труженика и общественника, личность, украшающая свою эпоху. Заметим, кстати, что нам не удалось найти во всей мемуарной литературе ни одного случая, когда автор, с такой смелостью признавшись в своем маленьком преступлении в раннем детстве, распространил бы этот прием и на зрелые годы.

По-видимому, раннее осознание своей детской ошибки начисто оградило людей, пишущих мемуары, от всего греховного и запретного в дальнейшей их жизни.