Не убоюсь зла

В итоге Марше вообще на съезд не приехал, прислал своего заме-стителя. Берлингуэр пробыл в Москве лишь сутки, произнес достаточ-но резкую критическую речь и тут же отбыл восвояси. Как уверял ме-ня корреспондент "Унита", его патрон мечтал с нами встретиться, но дела не позволили.

Тем не менее затея наша принесла-таки свои плоды: впервые за всю историю движения за выезд ни одного из активистов не подвергли превентивному аресту, хотя слежка, и очень назойливая, конечно же, была. Никто, понятно, не мог знать наверняка, в чем причина такого редкостного "либерализма", но нам приятно было думать, что письмо наше сыграло в этом не последнюю роль.

Сейчас Солонченко зачитал мне показания тандема, из которых явствовало, что КГБ придает нашему документу особое значение. "Провокация Щаранского направлена на подрыв международного ком-мунистического движения", -- так оценивал письмо Цыпин. "Щаранский постоянно генерировал все новые и новые антисоветские идеи, и письмо к коммунистам Запада -- наиболее яркий тому пример", -- заявлял Липавский. Оба они, как я понимал, говорили то, что им дик-товали.

-- Весьма польщен тем, как высоко ценит КГБ мои скромные уси-лия по установлению диалога с коммунистами, -- сказал я следовате-лю.

Но Солонченко, похоже, только того от меня и ждал. Он быстро вынул из другого конверта и предъявил мне еще один документ: пись-мо генеральному секретарю французской социалистической партии Франсуа Миттерану, посланное нами где-то через месяц после пред-ыдущего. В нем подробно описывалось положение евреев, добиваю-щихся выезда в Израиль, говорилось о государственном антисемитиз-ме в СССР. В отличие от послания Марше и Берлингуэру это было гораздо более агрессивным по тону -- как в отношении советских ру-ководителей, так и в отношении партнеров французской социалисти-ческой партии -- коммунистов, оставивших наше к ним обращение без ответа. Эта идея принадлежала Виталию. Теперь уже написал черновик он, взял меня в союзники, и мы обошли всех других "соав-торов", собирая подписи. Последним, кого мы посетили, был Лернер.

Я с интересом перечитал письмо и вернул его следователю, кото-рый тем временем раскрыл очередной конверт и вынул еще один ли-сток. "Ну и аккуратисты эти кагебешники! -- подумал я. -- Каждая бумажка у них в особом конверте!"

-- Так вы утверждаете, что устами Липавского и Цыпина говорит КГБ? Ну, а кто говорит устами этого человека? -- и Солонченко про-чел следующее: "Если раньше мы вышли на коммуникации Брежнев-Марше, то теперь можем выйти на коммуникации Марше-Миттеран, что для Марше может оказаться даже чувствительней".

Он смотрел на меня не отрываясь: пытался определить по выраже-нию лица, вспоминаю ли я эту фразу.

-- Вот вам и еще одно свидетельство провокационного характера ваших действий. Что вы об этом скажете?

Фразу эту я вспомнил сразу -- возможно, из-за слова "коммуни-кации", которое вообще-то не из моего лексикона. Цитата из нашего разговора с Лернером в его доме была записана кем-то абсолютно точ-но. Были мы там втроем: Александр Яковлевич, Виталий и я; беседо-вали, в частности, о том, чего мы можем ожидать от письма Митте-рану. В том, что квартира Лернера прослушивается, никто из нас не сомневался; случалось,что мы даже использовали это в своих целях.

Итак, удивляться тому, что мои слова стали известны КГБ, не при-ходилось. Но разговор тот не содержал вроде бы ничего криминально-го -это была очередная беседа о том, как вовлечь в дискуссию о по-ложении советских евреев широкие круги западной общественности. Однако фраза, вырванная из контекста, прозвучала здесь, в кабинете следователя КГБ, как-то жутковато. А главное -- они впервые проде-монстрировали, как можно использовать против меня уже не чьи-то слова, а мои собственные.

Немного подумав, я сказал Солонченко:

-- Прошу занести в протокол ваш вопрос с указанием, какой имен-но документ мне зачитан, когда он составлен и тому подобное.

Смысл этого требования был прост: если они собираются использо-вать против меня пленки с записью подслушанных разговоров, то пусть открыто скажут об этом. Я ведь хорошо знал, что оперативники КГБ не любят оставлять следы и что оправдать подслушивание ссыл-ками на закон им будет не так просто.

И действительно, Солонченко сразу же пошел на попятный:

-- Но разве вы не знаете, чьи это слова? -- а когда я повторил свое требование, поспешно спрятал документ в конверт и сказал. -- Ну ладно, это неважно. Я имею в виду для нашего допроса. Хотел прове-рить, как у вас с памятью.

Однако через некоторое время, уже закончив допрос, он вдруг по-зволил себе откровенность:

-- Надеюсь, вы понимаете, что бывают случаи, когда прокурор да-ет разрешение на прослушивание разговоров. Есть разница между безответственной болтовней, даже клеветой, и изменой Родине. Ну, да мы с вами еще дойдем до этого. А пока -- думайте, думайте!

10. ОБВИНЕНИЕ В ШПИОНАЖЕ

Прошло около недели. Не помню, допрашивали ли меня в те дни; если допросы и были, то никакого следа в памяти они не остави-ли.