Не возжелай мне зла

— Да ладно, я знаю, знаю, иногда у меня перебор, — начинает она. — Но это просто… Это просто… — В глазах ее столько страдания и боли, что я испуганно вздрагиваю. — Я знаю, меня никто не любит, я человек отвратительный, плохой, но я так хочу исправиться, просто не знаю как… — Дыхание ее прерывается. — У меня такой папа… Вы понимаете… Это не жизнь, это сплошной ужас. — Она сжимает пальцы, комкая платье на коленях, юбка натягивается на бедрах. — Все время пьяный… Не просыхает… Со мной не гуляет, не играет, не разговаривает. Сидит и слюни пускает. — По щекам ручьем текут слезы. — Понимаю, я ужасный человек… — Смотрит на меня, качает головой. — Людям от меня один только вред, да и мне самой тоже. — Все ее хрупкое существо сотрясается от горя. — Прошу вас, помогите… — Произносит эти слова смущенным шепотом, в котором слышится робкая надежда, она тускло светится и в устремленном на меня взгляде. — Как думаете, вы могли бы… — Закусывает нижнюю губу, придвигается ко мне, на лице отражается мучительная внутренняя борьба. — Как думаете, вы могли бы помочь мне… Отомстить?

Глаза бедняжки пылают, я уже не могу оторваться от них, они словно гипнотизируют меня. Две секунды она держит мой взгляд, чтобы я поверила до конца, потом откидывается назад и встает. Господи, я снова могу дышать. Она подходит к шкафу в углу, что-то там ищет, возвращается и снова садится.

— Еду приходится держать здесь, если оставлю на кухне, украдут. — Разрывает обертку мюсли, откусывает. — Они по ночам любят похрустеть. — Осторожно, чтобы не раскрошить, отламывает кусок, протягивает мне. — Хотите?

Я отрицательно качаю головой.

— А теперь, — она проглатывает то, что было во рту, — вернемся к моей маме.

— Хорошо, — киваю я, очень хочется поскорее покончить с этим. — А твой отец писал в дневниках, почему твоя мама попала в больницу?

— У нее был рак мозга.

— Верно. Астроцитома четвертой степени, злокачественная опухоль, ее трудно обнаружить сразу, успевает принять довольно большие размеры.

Она доедает мюсли и сидит, скрестив руки и ноги.

— В дневнике ясно написано, когда поставили диагноз, все махнули на нее рукой. А особенно папа, он совсем отчаялся.

— Ты несправедлива к нему, Кирсти. Они очень любили друг друга, они ведь ждали ребенка, которого оба очень хотели, а тут на тебе, рак. Как такое перенесешь?

— А вы про нее подумали? Каково ей было все переносить?

— Я знаю, у нее случались тяжелые минуты, когда было очень страшно. Но я больше всего запомнила, как она мужественно держалась, просто невероятно в ее положении, она была очень счастлива, потому что вынашивала ребенка, которого всегда хотела.

— Ребенка, которого ей даже не удалось подержать в руках.

— Да, это правда. Но твоя мать знала, что жить ей оставалось несколько месяцев.

— Как вы можете так говорить? — Она протягивает ко мне обе руки. — Вы что, Господь Бог?

— Я видела ее снимки. Мозг был серьезно поражен, чисто статистические данные говорят о том, что с такой агрессивной опухолью долго не живут.

— Значит, все-таки считаете, что вы Господь Бог?

— Нет, я…

— И если она все равно умрет, то какая разница, можно прикончить ее на несколько месяцев раньше, делов-то… Ничего страшного, так что ли? Вы так считали, да?

— Нет, конечно, совсем не так…

— И никакого чувства вины. Бедняжка все равно долго не протянет.

— Кирсти! — Я пытаюсь взять ее за руки, но она вскакивает и уходит в другой конец комнаты.

— А эта бедняжка была моя мать! — кричит она оттуда. — И через несколько месяцев могли найти средство ее спасти!

— Не нашли. До сих пор не нашли. Есть, конечно, терапия, но…

— Но ведь могли же! Могли сделать ей операцию, посмотреть, что там у нее творится в мозгу, как он работает. Нормальные врачи, нормальный хирург, в нужный момент. Могли изучить болезнь моей матери и разработать средство. Моей матери, понимаете? — Она бросается ко мне, и я успеваю вскочить до того, как она припадет к моим коленям. — Ну, скажите, что это невозможно, — тихо просит она. — Скажите же.

— Это не невозможно, — медленно говорю я. — Но вероятность этого крайне мала.

— Но все-таки вероятность есть!

Она толкает меня в плечо, я отступаю назад, к окну, машинально вытянув руки, как бы защищаясь, но в этом нет нужды, потому что она отворачивается к стенке, обхватывает голову руками и молчит. Сквозь тюлевые занавески струятся лучи солнца, рыжие пятна солнечного света лежат на ковре. Я отдергиваю занавеску, гляжу в окно, вижу внизу улицу, на ней людей, спешащих по своим делам. Все еще идет мелкий дождичек, но сквозь тучи прорывается солнце, и я знаю, что где-то там люди смотрят на небо и восхищаются радугой.

— Слепой дождик, — говорит Кирсти, подходя ко мне и становясь рядом; лицо ее снова спокойно. — Помню, отец всегда так говорил. Когда дождь и солнце вместе, это слепой дождик. Странно, правда?

Я гляжу на часы. Уже перевалило за пять. Ровно через час мне надо встретиться возле полицейского участка с детьми, хотя теперь, когда Кирсти почти во всем при зналась, вряд ли есть смысл оставлять свои отпечатки пальцев.

— Вы, наверное, торопитесь? — спрашивает она.

— Да.