Не возжелай мне зла

Прямиком направляется в нижний туалет, я иду с ней. На мне халат, я сую руки в карманы, надеясь отыскать мобильник, но там ничего, кроме скомканных салфеток и пары печенюшек для собаки. Телефон, скорее всего, где-то в спальне, на прикроватной тумбочке. Я всегда стараюсь носить его с собой, но в этот раз думала только о боли и хотела поскорей отыскать и проглотить таблетки. Черт возьми. А еще хотела записать разговор, блестящая идея — и все коту под хвост! Но, может, удастся продержать ее здесь подольше, до приезда О’Рейли, или Робби проснется и спустится вниз. Вдвоем мы наверняка с ней справимся. Может, крикнуть ему сейчас? Но он всегда так крепко спит, его и пушкой не разбудишь, не дай бог, только хуже будет. Если она в самом деле что-то такое предприняла и это может принести нам вред, то чем раньше я узнаю об этом, тем лучше.

Она заходит пописать, оставляя дверь в открытой.

— Вы же врач, вам не в новинку такое видеть, — произносит она, подтираясь туалетной бумагой. — Вас небось ничем не смутишь. — Натягивает штаны, застегивает молнию. — Теперь надо помыть руки. У вас в сарае грязно.

Вытирается, быстро заглядывает в зеркало. Лицо ее гораздо бледней, чем вчера, под глазами черные круги.

— Ну, — поворачивается она ко мне, — может, предложите чашечку чаю?

Иду на кухню, наливаю ей чай, делаю сэндвич. Стараюсь не торопиться, тяну время, авось проснется Робби или появится О’Рейли. Кирсти сидит напротив, жует сэндвич, потом еще один и еще, с арахисовым маслом и малиновым джемом, выпивает две чашки чаю. Говорит в основном она, я поддерживаю разговор, только чтобы подыграть. Я ей больше не доверяю. Я не люблю ее больше. И не хочу, чтобы она была здесь, в моем доме. Но пока надо поддакивать, тянуть время. Кирсти рассказывает про роли, которые играла в театре, про чувства, когда переодеваешься в совершенно другого человека, целуешься с мужчиной, который не нравится, пускаешь слезы, изображая страдания, но не свои, а своего персонажа.

— Это называется погружением, нужно уметь перевоплощаться, нужно богатое воображение, — просвещает она меня, громко чавкая. — Понимаете, надо как бы вселиться в своего героя, как бы стать им самим.

Наконец она заканчивает с едой, с питьем и с болтовней.

— Очень вкусно, — говорит она, отдуваясь. Потом вспархивает со стула, хватает сумку, идет в гостиную (я плетусь за ней) и падает в кресло. — Простите, конечно, испортила вам стенку… Но все равно обои были так себе. — Глаза беспокойно бегают — то на лампу посмотрит, то на телевизор, то на стену, то снова на меня. — Лорен говорила, что выбрала новые обои. — Глаза продолжают бегать: окно, телевизор, камин, снова я. — Что-то вы все молчите.

Я пожимаю плечами.

— Хотите сказать, брось пороть чепуху и будь паинькой? — сварливо произносит она. Ее наигранная веселость дает сбой.

— Уж извини, Кирсти, — отвечаю я. — Похоже, для тебя вся жизнь — театр, и тут мне до тебя далеко.

— Вы именно это видите во мне? Хотите сказать, что я живу придуманной жизнью, что у меня нет ничего своего?

— Не только это. Еще я вижу юную женщину, довольно умную, которая хорошо выражает мысли, но все свои силы и таланты использует не по назначению. Ты бы лучше больше времени уделяла отцу. Врач, вероятно, сообщил тебе, что он долго не протянет, а смерть вещь абсолютная. Упустишь время, другой возможности не будет. — (Смотрит в потолок и вздыхает.) — Я понимаю, ты злишься на меня из-за смерти матери, но не забывай, у нее был рак.

— Я стянула у вас кое-какие рецепты.

— Что?

— Когда в тот вечер была у вас в доме, стянула несколько бланков.

— Зачем?

Сует руку в свою холщовую сумку, достает зеленую бумажку, передает ее мне. В наши дни бланки мы печатаем прямо в отделении, но у нас всегда есть несколько готовых для срочных вызовов. Этот рецепт выглядит так, будто выписывала его я. Не трудно догадаться, откуда он у нее: докторский саквояж всегда стоит в прихожей возле двери. В прошлую пятницу, забравшись к нам в дом, она прекрасно знала, что мы ушли на церемонию награждения и вернемся нескоро, что у нее куча времени, можно не торопиться и осмотреться как следует, и, наверное, очень обрадовалась, когда увидела саквояж. На бланке, в самом верху, имя Тесс Уильямсон и ее адрес, рецепт выписан на двенадцать ампул морфина для инъекций по десять миллиграмм каждая. Я более чем уверена, что никому, а уж тем более Тесс, этого не выписывала.

— Я все разузнала, — говорит она. — Пошла в аптеку, спросила, как правильно пишут рецепты. Сказала, что у меня роль в театре такая, нужно уметь. И мне поверили, даже удивительно. Все рассказали. Потом несколько дней училась копировать вашу подпись. И все получилось, как видите. Что скажете, доктор Сомерс? Пойдет такой рецептик?

— Ловко сработано, — говорю я и кладу бланк на стол. — Только не вижу в этом никакого смысла.