Не забывай меня, любимый!

Пускаться в объяснения вороной не стал. Не спеша подошёл к хозяину и вопросительно ткнул его тёплой мордой в плечо.

– Не твоё дело, – хмуро объявил Сенька. – Умный больно стал…

Вороной пошевелил носом его волосы.

– А это и вовсе тебя не касаемо! Как дам вот кнутом-то! Пошёл домой, дьявол любопытный, всё ему знать надо, хуже бабы!

Вороной не обиделся. Повернулся, подождал, пока Сенька вскочит на него верхом, и не спеша тронулся вдоль косогора по молодой траве, по лежащим на ней длинным лучам садящегося солнца – домой.

– Девочка, нельзя ведь так, – устало сказала Дарья.

Они с дочерью вдвоём сидели в пустой комнате Дины. Широкий закатный луч пересекал стол с лежащей на нём аккуратной стопкой книг, отсвечивал розовым на вязаной бахроме, падал на пол, тянулся по сборчатому синему фартуку Дарьи. Дина сидела на кровати, поджав под себя ноги, и смотрела в окно. С улицы доносились весёлые крики цыган, звон наковальни с конца слободы, вопли детей, скрип колёс: табор готовился к отъезду.

– Я знаю, что нельзя. Прости, – глухо, не глядя на мать, отозвалась Дина. – Но больше я с ними не пойду. Умру, а не пойду.

Дарья тихо вздохнула. Вздыхать воистину было о чём: сегодня дочь первый раз попыталась выйти с гадалками на заработок в соседнюю деревушку. Больше трёх часов она проходила за бабкой по домам, больше трёх часов промолчала, по словам цыганок, «как замороженная», глядя поверх крыш в синее небо и думая о чём-то своём, а когда одна из деревенских тёток сама ухватила её за рукав: «Погадай, красавица сероглазая, расскажи мне!..», совершенно серьёзно ответила: «Простите, мадам, я не гадаю».

Когда цыганки возвращались в слободу, от их хохота, чудилось, дрожала дорога. Тут же распахнулись все окна, в них выставились удивлённые лица цыган – и вскоре о гадании Дарьиной дочери знал весь табор. Сама Дина не казалась ни обиженной, ни расстроенной. Она спокойно шла в толпе хохочущих цыганок, слабо улыбаясь и высоко держа голову. Но, очутившись одна в комнате, девушка забралась с ногами на постель, уткнулась лицом в колени и сидела так несколько часов кряду, пока к ней не зашла мать.

– Дина, чяёри, цветочек мой фиалковый, жить-то ведь как-то надо нам, – уже безнадёжно произнесла Дарья. – Мы ведь не одни, среди людей живём. Кабы одни – я тебя сама прокормила б, не переломилась бы, слава богу, не последняя добисарка… но что цыгане скажут? Смотри, тебя уж на смех поднимают, а что ж дальше будет?

– Пусть будет что будет, – не поворачиваясь, сказала Дина. – Мне, право, всё равно.

– Ох, прав Яшка был, ох, прав… – схватилась за голову Дарья. – Говорил – забирай её с гимназии, там тебе из цыганки барыню на вате сделают… вот и сделали! Сама я, дура набитая, и виновата, хоть бы раз в жизни мужа послушала…

– Неправда, – ровным голосом парировала Дина. – Посмотри на Мери. Она в одной гимназии со мной училась!

– Вот именно! – вскинулась Дарья. – Даже Меришка! Раклюшка эта в полсчёта тебя обошла, цыганки уже языки стёрли, о том болтаючи! А ты у меня!..

Дина повернулась, молча, в упор посмотрела на мать. И словно ножом резануло по сердцу: как она постарела за эти полгода… Как поседели тёмные волосы, аккуратно убранные под чёрный вдовий платок, как осунулось лицо… А эта резкая, горькая морщина, перерезавшая лоб и сделавшая мать на двадцать лет старше? А серые тени у глаз, а опущенные углы губ?.. «Плохо ей… – горестно подумала Дина. – Плохо… а я ничего не могу».

– Диночка, ведь люди понимают, – успокоившись, вновь попыталась продолжить разговор Дарья. – Все знают, что ты непривычная, что не умеешь, что всю жизнь в городе прожила, романцы пропела… Это я до семнадцати лет в таборе прыгала, так сейчас разом всё и вспомнилось, будто с твоим отцом и не жила, будто от палатки вовсе не отходила… А тебе тяжело, все видят. Что делать, нет больше ресторанов и господ нет. Но, чяёри, ты хоть походи с цыганками-то, поучись – пусть люди видят, что ты стараешься, о тебе хоть разговор хороший пойдёт… Бабку попроси, она тебя потихоньку всему научит, она ведь такая ж, как ты, была, до семнадцати лет и карт в руках не держала, и дыма не нюхала… И ничего, когда прижарило – всему выучилась! А то эти вороны наши уже каркают по всем домам: «Динку муж в шатре заместо иконы повесит и на красоту её молиться будет, покуда с голоду не сдохнет!»

Дина тихо засмеялась. Посмотрев на мать, пожала плечами:

– А ведь так и будет! Правильно говорят…

– Будет тебе?! Будет, лиходейка?! Совести хватает улыбаться?! – снова взвилась Дарья. – Да что ж это за напасть на мою голову?! Разорваться мне с вами, убиться в лепёшку?! Стыдно слушать, как раклюшку чужую нахваливают, а мою собственную дочь… Дина! Ну, скажи мне, что ты сейчас здесь уселась?! Взобралась на перину и сидит царевной шамаханской! Другие девки у «сапожни» пляшут, копейки ловят! Меришка час назад туда умчалась, а ты что?! Ты, бессовестная, я спрашиваю, – что?!

Дина поднялась. Пристально глядя на мать, сбросила с ног разбитые ботинки, откинула за спину косу, стянула со спинки кровати шаль и пошла к двери.