Не забывай меня, любимый!

– Ничего, пхэнори. Выкрутимся. Клянусь, он рта не откроет.

– Я-то не открою, полудурок, больно надо! – взорвался Мардо. – Да что с тобой-то будет?! Тебя же дед убьёт! Бабка проклянёт! У них в роду-то допрежь не было такого, чтоб… Чёрт, чяворо, да ума ты, что ль, лишился?! Она же тебе сестра двоюродная, что цыгане-то скажут?!

– Ничего. Бывало такое.

– Да на кой леший это тебе?! Что за радость чужой грех крыть?! Золотая она, что ли, Динка эта?! Или… – Мардо вдруг осёкся на полуслове, ошарашенно глядя на Сеньку. Минуту спустя едва сумел выговорить:

– Так это что ж… это… ты её, что ль, пробил-то?!

– А ты думал – кто? – спокойно спросил он.

Дина ахнула, зажав рот рукой, повернулась к Сеньке, но тот коротким взглядом велел ей замолчать. Встал, помог подняться и Дине, вновь набросил ей на плечи свою шинель, сунул в руки девушки скомканную, изорванную рубашку с багровым пятном на подоле и потянул Дину за руку. Мардо, приподнявшись на локте и забыв о крови, бегущей из раны по разодранному рукаву, ошалело провожал их глазами. У ручья Сенька остановился и, не оглядываясь, негромко бросил:

– Помни – на краю света найду, если языку волю дашь.

– С-сукин сын… – прошипел ему вслед Мардо. И, зажмурившись, зажав ладонью горящее плечо, опрокинулся на мокрую от росы траву.

У края кладбища, возле церкви, Сенька остановился и выпустил руку Дины.

– До света побудем здесь. Пусть думают, что я тебя увёз. Утром придём.

– Сенька, миленький, не надо, – сдавленно произнесла Дина. Ночь была тёплой, но она судорожно куталась в колючую ткань шинели, стягивая её на голых плечах. – Не надо так… Я всё равно убьюсь… не смогу теперь… А ты себя для чего сгубишь? Что про тебя теперь люди скажут? И зачем?! Пусть Мардо болтает, пусть меня мать проклянёт, какая мне теперь разница… Мне жить незачем, понимаешь? А ты… ты и Меришка… Я ведь знаю всё! Давно знаю!

Сенька хмуро усмехнулся. Сел на заросший мхом, едва заметный в потёмках могильный камень, снова посмотрел на садящуюся за крыши слободы луну.

– Это она тебе рассказала?

– Нет. Молчит, глупая… Словно я без глаз родилась. Что теперь с вами-то будет?

– Ничего, – Сенька сидел к ней спиной, Дина не могла видеть его лица. – Ты не обо мне, о матери своей думай. Что с ней будет, ежели она узнает? Если Мардо при всех скажет, что ты…

– Боже мой… – пробормотала Дина, закрывая лицо руками. – Боже, зачем ты мне в реку кинуться не дал, дурак… Ведь всем, всем лучше было бы! И мне прежде остальных!

– Сама ты дура. Выдумала – в девятнадцать лет топиться… Ничего, проживёшь. Да смотри, завтра ничего не говори, молчи! Я сам всё цыганам скажу, а ты реви только погромче да меня ругай. Будет мать допрашивать – говори: поймал, мешок на голову, и в кусты! Да рубашку не потеряй, а то грош цена всему окажется.

– Сенька! Сенька! Бога ради, зачем?!

– Затем, что в нашем роду отродясь шлюх не было, – тяжело сказал Сенька. – И про тебя я, Динка, всё знаю. Ещё с той ночи, когда у меня Дурка на конюшне насилу разродилась, – помнишь? Ты не шлюха, а вдова. Вот так… Никто не виноват, что эдак всё повернулось. Прости меня, что Митьку не убил. Не могу больше на душу брать, там и так…

Он не договорил: Дина глухо разрыдалась, уронив голову ему на плечо. Сенька молчал. Смотрел на падающую за крыши слободы луну, на туман, подёргивающий траву. Страшно болело сердце, от стиснувшей горло тоски хотелось упасть ничком на землю и завыть. Но рядом была Дина, и Сенька, не глядя, слегка поглаживал ладонью её перепутавшиеся волосы и старался дышать как можно ровней, чтобы ничего не заметила содрогающаяся от слёз на его плече девушка.

Посреди ночи Копчёнка услышала удар кулаком в дверь. Дверь бани, где они ночевали с Митькой, была не закрыта, и Юлька, приподнявшись на локте, сонно спросила:

– Кого нелёгкая несёт?..