Не жалею, не зову, не плачу...

прокуратуры Среднеазиатского военного округа: сведений о дезертирстве такого-то не

имеется, уголовное дело против него не возбуждалось. Вот это новость! Почему не

возбуждалось? Выходит, зря я прятался под чужой фамилией. Может быть, генерал

Душкин настоял, и майор Школьник меня списал по чистой? «Сведений о вашей

демобилизации в архиве нет», – сказал следователь. Пять лет я ждал ареста, ощущал

карающий меч над собой, а оказывается, ничего не было. Ни сведений о дезертирстве,

ни возбуждения дела, никакой угрозы. «Да вы не накручивайте, подписывайте, –

продолжал следователь. – Не возбудили тогда, возбудили сейчас. Прокурор будет

просить условно».

Я поверил. В камере сразу: ну как, подписал 206-ю? Подписал. Ну, теперь всё,

скоро суд. Я сказал, оказывается, дело не возбуждалось. Что тут поднялось! Зачем

подписал, мать-перемать? Надо было от всего отказаться. Но разве так можно? Не

только можно – нужно! Если бы не подписал 206-ю и от всего отказался, они

направили бы на доследование, а поскольку нигде ничего нет, они вынуждены будут

дело закрыть. Лежачий Трахтенберг впервые поднялся, выпрямился на нарах, дохлый,

тощий, как Иисус после креста, и клеймил меня как с Голгофы – он хочет быть умнее

всех, он хочет учиться только на своих ошибках, он думает, что будет жить, как

Мафусаил, тыщу лет.

Если бы я ударил себя в лоб от досады, если бы хоть как-то пожалел о своей

промашке, они бы отстали. Но я не досадовал, я упорно твердил, нет смысла мне

упираться и тянуть резину, – вот что приводило их в бешенство. Я будто с Луны

свалился и не хочу учиться, как жить на Земле. Курохват напирал на меня с особым

ожесточением: «Да ты пойми, чурка, сразу после войны дезертирам была амнистия!

Их табуном из лагеря выпускали, я сам свидетель». Вместе с ним вся камера кричала:

говори, что рванул из части в мае, а не в августе, а рюхнулись они потом. Лепи от

фонаря, и попадёшь под ту амнистию. Меня поразило, как горячо и как лично

заинтересованно они на меня нападали. Бремя доказательства лежит на обвинителе,

пусть ищет. Если бы ты не подписал 206-ю, – тебе свобода! Камера гудела как никогда.

У человека был шанс, и он его упустил, не исключено, и другой по глупости вот так же

упустит, вот почему возник в камере бурный ликбез и пошла накачка, чтобы этого

больше не повторилось. Как будто мне очень хочется получить срок, нет же! Но зачем я

буду лгать, зачем позориться, если всё равно ничего не получится. «Он всё поймёт,

когда сядет в пятый раз!» – кричал Трахтенберг. «Ты должен перед Кумом стоять

насмерть! – кричал Юрик Орда. – Мотай ему нервы до последнего». «Он хочет легко

отделаться!» – костерил меня Трахтенберг, почему-то в третьем лице. «Падла, ему надо

пасть порвать! – ярился Курохват, на всякий случай держась от меня подальше. – Перед

кем он тут роль играет?»

«Да в гробу я видел крохоборство, только зря время тянуть!»– орал я в ответ. Я не

понимал их лая и хая. На свободу я хотел не меньше других, а больше, меня ждала

любимая через две остановки от тюрьмы. Но какой смысл мне врать, если я вижу: не

проханже. Я возмутил всю камеру, я нарушил тюремную мораль, отказываюсь мотать

нервы следователю, помогаю Куму своим поспешным согласием. Однако подумать есть

над чем. Неужели прокурор Федорец в первый наш разговор намекал мне на ту

амнистию? Невероятно. Он видел, незачем меня сажать, дело мое пустяк, и если я

сбежал в апреле – мае, тогда всё просто. Но у меня не было опыта, и никто мне раньше

не подсказал. А сейчас камеру оскорбляло мое высокомерие, нежелание

изворачиваться, пускать чернуху. Еще немного, и стали бы меня метелить дружно и от

души, чтобы сломать мне бараньи рога. А меня злило, не хотят понять простых

доводов. Достаточно допросить отца с матерью, моих сестёр, соседей по

Ленинградской, когда я приезжал в отпуск – до Победы или после? Да еще фотография

наша с Лилей на перроне, я в курсантской форме, погоны, фуражка и точная дата, 9

августа, 45 года. Зачем врать?

36

26-го июня день суда. Человек семьдесят заключённых собрали на тюремном

дворе перед канцелярией. День начинался солнечный, будет жарко в прямом и

переносном смысле. Мы стояли в шеренгу по два, руки назад, а напротив нас

выстроился чинный конвой – милиция, все в белых кителях с пистолетами в кобуре.

Особняком стояли два армейских автоматчика с саблями в ножнах. «Ого, кого-то

трибунал венчать будет»,– сочувственно заметил мой сосед по строю. Вышел

начальник тюрьмы, с ним дежурный офицер с кипой дел в руках. Самой первой

назвали мою фамилию. Даже две. Весь двор засыпан толстым слоем песка, как в

Каракумах, тяжело шагать, но держись, шагай бодрее к своим архангелам, ты первый.

За воротами сидел в машине Козлов в белом праздничном кителе, почему-то судилище

для них праздник, глянул на меня весело: «О, даже побриться сумел!» В камере нельзя

держать бритву, надзиратели усердно шмонали каждого, и всё равно находился дошлый

зека, тоже талант, он проносил мойку – половинку бритвенного лезвия (мойка, видимо,

от «умыть кровью»). Расщепив конец карандаша, мойку вставляли в щелку, стягивали