Не жалею, не зову, не плачу...

действительность сделала его социально полезным, нет необходимости изолировать

его от общества.

Факты остаются, обстоятельства пропадают. Когда зачитывали приговор, в дверях

сгрудились офицеры трибунала.

«…к восьми годам лишения свободы».

Сорок лет спустя, роясь в старых бумагах, я нашел блёклую повестку: Федоровой

Иветте явиться в трибунал по адресу Панфилова, 101, в здании Казвоенкомата. Старое

это здание напротив банка давно снесли, на том месте (как раз, где меня приговорили)

поставили мемориальный гранит с письменами о революции, нумерацию домов

поменяли, и я получил квартиру в новом доме по адресу Панфилова, 101. Но всё это

будет потом, а пока – конвой, машина, зеленые улицы, вольные люди Алма-Аты в

летних одеждах – недоступный для меня мир. Не знают они своего счастья, не ценят

своей свободы. Сейчас мне двадцать три, а будет тридцать один, годы самые-самые.

«Ставил я на пиковую даму, а сыграл бубнового туза».

Кованые ворота, надзиратели, тюремный двор и длинный ряд окон с решетками,

за ними стриженые головы одна к одной, как тусклые одуванчики, ждут, сколько дали?

Вся тюрьма знает: сегодня особый день – судный. «Назад руки! Руки назад!» –

командует надзиратель, но я не слушаюсь, для меня окна важнее, оттуда сотни глаз на

тюремный двор, на меня. Поднимаю руку, растопыриваю пять пальцев, сжимаю,

выбрасываю еще три, показательная арифметика. Пусть ты убит приговором, пусть на

тебя орут сзади, изволь показать, так положено. Головы за решеткой исчезают. После

меня провели молодого чеченца, он дважды сыграл в ладушки, потом показал правую

пятерню, а левую приставил короной ко лбу – двадцать пять и пять по рогам

(поражение в правах).

В камере, уже в другой, 18-й, для осужденных, пел на нарах блатной, голый до

пояса, седой и синий от татуировок, сидел, скрестив ноги, сладко кривил лицо и

прикрывал глаза: «Пла-ачь, скрипка моя, плачь, расскажи, как весело живётся,

расскажи ты ей о любви моей, может быть, она ещё вернётся…»

37

Еще прошёл месяц в тюрьме на Узбекской. Я получил последнюю передачу с

запиской: «Все разъехались на практику. Собрали три тысячи, и адвокат поехал в

Ташкент. Вета продала свои «лодочки», Равиль часы «Победа», я вложил пенсию. До

скорого свидания. Мусин Максум».

Спустя полгода ребята написали мне в Сибирь о гибели Макса. «Два события

потрясли наш курс, да и весь институт в этом году. Сначала забрали тебя, теперь мы

схоронили нашего Макса. 19 ноября, в День артиллерии он погиб от бандитского ножа.

Весь институт шел за гробом, а гроб мы несли на руках до самой Ташкентской…» Мы

с ним подружились на первом курсе, жили в одной комнате. После ранения на фронте

он прихрамывал и не мог заниматься спортом, но двухпудовую гирю выжимал легко.

Особым весельчаком Макс не был, но и не унывал, любил простенькие прибаутки: с

деньгами и дурак проживет, а ты попробуй без денег. Всякое бывает – и блоха лает, и

медведь летает. Мы часто сиживали без копейки, голодное было время, хлеб по

карточкам, до обеда мы его весь съедим и зубы на полку. Макс был добычливый, то

горсть пшена принесет, то кукурузу. Однажды принес мешок мелко резаной сушеной

картошки. Охотно кашеварил, охотно угощал, любил рассказывать о собаках, как о

хороших людях. На фронте ему перебило бедро осколком, лежал, снегом уже стало

заносить, санитарная собака разрыла его и спасла. Я не помню его в одиночестве, в

общежитии, в институте, на улице – обязательно он был с кем-то вместе, будто знал,

нельзя оставаться одному. Он ценил дружбу, наделён был чувством товарищества и

всегда спешил на выручку. Мы его избрали профоргом, а это значит – помогать

студентам материально. Всегда он помогал в большом и малом и тем самым будто

просил не оставлять его одного в смертный час, будто предчувствовал. Никогда теперь

я не увижу Макса Мусина, прощай друг, пусть тебе земля будет пухом.

А других увижу ли? Через год они получат дипломы и разъедутся кто куда. Мы

умрем друг для друга. И я умер первым.

Ровная череда дней. Одно и то же, одно и то же, день да ночь, сутки прочь. Утром

вывод из камеры на оправку, вечером один раз в день прогулка на 15 минут, жара в

камере, духота, голодные дни пошли – ни одной передачи, ни слова ни от кого.

Наверное, объявлено уже, что меня увезли. Не знаю, что с Ветой… В камере байки,

исповеди, кто за что, розыгрыши, всевозможные хохмы. Дохлый Трахтенберг получил

двенадцать лет, попал в нашу камеру, опять объявил голодовку и выдал афоризм: самое

страшное в тюрьме – нельзя закрыть камеру изнутри. Любили слушать всякие

утешающие случаи. Если попадал кто-нибудь недавно с воли, первый вопрос: что

слышно про новый кодекс? Если человек говорил, что всё это лабуда, брехня, никакого

кодекса не будет, ему могли тут же дать по морде, с правдой тяжелее жить. Но если

человек говорил, в Москве у него родственник, доктор юридических наук, принимал

участие в составлении такой-то статьи нового кодекса и что через два месяца, осенью

он будет введён, такого человека уважали, могли накормить в благодарность – не за

враньё, за надежду. Перед отбоем кто-нибудь рассказывал длинный роман, чаще всего о