Не жалею, не зову, не плачу...

будто жизнь у меня трудная. Помню других, тех, кому трудней. Там, в Чимкенте, я

впервые подумал о том, какая у меня была благополучная, мерзко-ровная, фарисейская

жизнь!..

Наконец созрел дальний этап, рожи как на подбор, одна другой протокольнее.

Красные вагоны, статный, в черном поту, ФЭД, длинный состав с пулеметами в голове

и в хвосте. И дорога. Гудки паровозов, стук колес, будочники с желтым флажком,

поверки по две в ночь, когда нас перегоняли, считая, с одного конца вагона в другой, и

буханье деревянных молотков по стенкам вагона – прочны ли доски, нет ли где

подпила, подреза, не готовится ли побег. (Один гвоздь – в пол, а вторым на шнурке, как

циркулем крути и крути, пока не вывалится кружок.) В Семипалатинске стояли днем

вблизи людного вокзала, долго стояли, смотрели на вольную суету людей, ждали, когда

тронемся дальше, смотрели-смотрели и запели старую каторжную: «Не для меня

придет весна, не для меня Дон разольется, и сердце радостно забьется, такая жизнь не

для меня», – протяжно запели, раздольно, сначала в одной теплушке, потом в другой,

потом весь состав загремел как гимн в Кремлевском дворце. Люди на перроне стояли,

слушали с одинаково сумрачными лицами. «А для меня опять этап, угонят в дальнюю

сторонку, сойдусь с народом я чалдонским, где пуля ждет давно меня». Так совпало,

что поезд тронулся с нашей песней, а по перрону пошла худая серая старуха с

котомкой, махала темной тонкой кистью, споткнулась и свалилась с прямой рукой,

словно указывая нам путь или грозя кому-то.

На станции Инская весь эшелон – в баню, огромная Новосибирская пересылка,

помыли, постригли, прожарили в вошебойке – и дальше на восток. На стоянках опять

покупатели отбирали по формулярам, кого хотели, вызывали, осматривали, как негров.

Я мечтал, чтобы хоть кто-нибудь меня взял – нет, не взяли. А бывалые говорили, что

здесь сойти лучше. Чем меньше лагпункт, тем легче жизнь. Дальше на восток пойдут

большие лагеря, а там, где зеков тысячи, гайки закручивают до упора.

«Мы ехали долго, без цели куда-то, куда-то далёко вперед, без возврата».

Шестнадцать дней и шестнадцать ночей.

Сибирь…

Кто был, тот не забудет

Глава третья

1

О чем писать дальше, если всё ясно? Читатель мне возразит: лагерная тема для

нас главная, советская литература нынче ею спасается и утверждается как внутри

страны, там и за её пределами? Почему ты решил закончить там, где другие начинают,

что за эпатаж?

Я хотел написать роман о своей юности, не думал оправдываться, но вижу,

получилось отчасти и оправдание, поскольку время от времени мне вешали на шею

такую необходимость. Однако не это главное.

Мы жили в одной стране, на одной земле, под одним небом, но запомнили из

прошлого каждый своё, мы по-разному относились к одним и тем же событиям, а,

значит, и сохранили разные воспоминания. Сейчас стало не только можно, но и модно

писать о лагере, а мода – стремление подражать. Чем хуже ты изобразишь лагерь, тем

лучше. Чем больше ты наворотишь страданий, ужасов, маразма, тем более ты

художник, мыслитель, творец и более всего – гражданин.

Но если глянуть спокойно и широко, то сколько увидишь спеси, чванства, эгоизма

у лагерных повествователей, – только мы страдали, а вот вы все, гады вольные, сладко

нежились под солнцем свободы. Пошли спектакли для плоской публики и пока с

успехом, клюёт публика, хавает наживку с крючком.

В лагере плохо, спору нет, на воле получше, хотя да-алеко не везде. Если в лагере

худо-бедно кормили зека три раза в день, вынь да положь, иначе выработки не будет, то

на воле сам добывай кусок хлеба из ничего, собирай остатки мерзлой картошки,

последние колоски с поля, чтобы накормить детей, опухших от голода, а тебе за это

еще сунут червонец, если поймают. В каждом лагере был хоть какой-то медпункт с

лекарствами, а на воле местами за десятки верст не сыщешь таблетки сульфидина,

стрептоцида, не говоря уже о пенициллине. Не было по колхозам колючей проволоки с

вышками, но и паспортов не было ни у кого поголовно – у большинства населения

страны, даже Юрьева дня не было, чтобы хоть раз в году уйти, куда глаза глядят. Зека

держались надеждой на конец срока, а на что надеялись вольные, на какой конец? Была

единая всенародная тягота, и особо выделять лагерное и возносить на пьедестал,

памятники создавать и «Мемориалы» – несправедливо.

Не оправдываю лагерь, упаси Боже, но, читая постылые уже стенания, не могу

промолчать. Какой ты человек, такой у тебя и лагерь, и люди – по широте твоей или

узости. Образ зека искажён и унижен мстителями, слабаками из тех, кто сам бы хотел

править, пинать и гнать хоть в лагере, хоть на воле. В тюрьме и на зоне особенно

заметно, как страх, власть и месть связаны и взаимозависимы. Трусы и бездари

первыми сбиваются в стаю, чтобы иметь побольше клыков. То же самое в литературе –

в нашей.

Лагерник, я считаю, выше вольного, ярче, сильнее, интереснее. Он действительно