Не жалею, не зову, не плачу...

недомолвками, загадками, намёками, а Лиля ещё и с насмешкой, с издёвкой над чьей-то

слабостью, а может быть, и неумелостью, кто её знает. «Ты, конечно, мечтаешь, но фиг

получишь». Ещё как получу! В крайнем случае с другой. «Да-а?! Только попробуй!» В

накале спора полагалось бы ей тут же обнажиться и утвердить свой приоритет, однако

увы. Но так бывало у нас не каждый день, чаще мы элегически мечтали о будущем, как

я пойду в училище, потом буду летать, а она за меня волноваться. «Главное не в этом».

А в чём? «Я буду ждать тебя».

Для девушек военной поры не было ничего возвышеннее и романтичнее, как

ждать. «Она ждёт», – с завистью и восхищением говорили девчонки в 13-й школе о

Тане Калитиной из 10-го класса. «Смотри, Таня Калитина! – сказала мне таинственно

Лиля на ноябрьской демонстрации. – Она ждёт». Я увидел высокую, стройную и

строгую девушку с чуть надменным лицом и заволновался, будто она меня ждала.

Подумал, все стихи и песни войны – для неё, про неё – «Жди меня», «Тёмная ночь,

только пули свистят по степи». Девчонкам хотелось быть похожими на Таню Калитину.

В каждой школе была обязательно такая, хотя бы одна, ей старались подражать.

Не знаю, от кого, может быть, от старших сестер, от матерей или бабушек,

появился обычай – в день отправки ребят в армию девчонки табуном приходили в

военкомат на Садовую, сами подходили к совершенно чужим парням и знакомились. В

прощальный час в годину войны всё было просто, отлетали условности. Девушка

провожала парня, давала свой адрес – пиши, я буду ждать, брала на себя почётный долг.

Никто их не созывал, ни школа, ни комсомол, ни военкомат, никто не принуждал. Но

молва как-то жила, чем-то питалась. Это была их первая и, может быть, последняя

встреча. Не было ни ухаживаний, ни заигрываний, ханжеской стеснённости, и ничто им

не мешало. Это не была любовь, но появлялась надежда на неё. Парень обещал писать,

она обещала ждать, и улыбка её и свет её глаз оставались в сердце бойца, он вспоминал

об этом в самые тяжкие свои минуты. Целомудренным и светлым было такое

знакомство – перед самой разлукой, грозящей, как никакая другая, смертью. Но зато

никакая другая смерть так не почитается и так не оплакивается, не оплачивается

высоким горем, как смерть воина. Плата и плач, наверное, одного корня… Она будет

получать треугольники с лиловым штампиком военной цензуры, с номером военно-

полевой почты и посылать ему свои нежные письма и скромные подарки – тёплые

варежки или носки, свою карточку, и он не расстанется с ней, может быть, до

последнего своего часа. «А до смерти четыре шага…» Они шли рядом с матерями, эти

девчонки, и плакали от души, будто давно любили этого стриженого юнца, от общего

горя плакали и от своего личного счастья. А парни топали и пели: «До свиданья, мама,

не горюй, на прощанье сына поцелуй…» Девчонка гордо объявляла всем, что ждёт

такого-то, с именем и фамилией, писала письма и сама становилась другой, следила за

войной, усложняла и возвышала свою судьбу. Ждать любимого было счастьем более

высоким, чем быть рядом с ним. Лиля к этому стремилась, готовилась ждать меня. Пока

она со мной лишь дружила, а не ждала, как Таня Калитина. Ждать означало на просто

любить, но любить самоотверженно. Пройдут годы, в это трудно будет поверить, но

свидетельствую и присягаю – так было!

«Кончится война, – сказала Лиля, – ты будешь уходить в полёт, а я буду ждать,

встречать, провожать и махать платочком». Мы спускались с горы в спящий лагерь,

Лиля уходила в палату к своему отряду, а я на свою койку под старой урючиной

неподалёку от входной арки «Добро пожаловать». Днём здесь стоял пионерский пост, а

на ночь оставался я с наказом начальницы – спать и смотреть в оба. Лагерь, кухню в

основном, охранял дедушка Хасен с ружьём, он часовой, а я вроде подчаска, но кто из

нас крепче спал, сказать трудно.

Однажды вечером перед самым отбоем поднялась паника – в лагерь вернулся

Валерка Шматов, отчисленный два дня назад. Вернулся не с повинной, а с намерением

посчитаться со своей вожатой Лилей Власовой. Он даже нож показал своему дружку, о

чём сразу вся малышня узнала. Для паники, в общем-то, основания были. Старший брат

Валерки, известный всему городу Колян Шмат уже побывал в тюрьме за грабёж, да и

сам Валерка дрался, дерзил вожатым, не носил галстук, а с мальчишек срывал либо

делал удавку, за что его и отчислили. Пацаны в войну взрослели быстро, а хулиганьё

тем более, если имели такого брата, как Шмат. Лагерь переполошился не зря.

Пятнадцатилетний Валерка представлял реальную опасность. Дома ему дали взбучку, и

послали обратно просить прощения, но кодекс чести не позволял ему извиняться, а

обязывал мстить. Тем более что вожатая была такая же школьница, подумаешь, на два

класса старше.