Не жизнь, а сказка

Меня как-то познакомили с человеком, который давал уроки по вождению вертолёта. Рисковое дело эти вертолётные штудии, но ощущение, когда летишь над Подмосковьем, например, в крещенскую неделю, — умопомрачительно. Вдруг что-то сверкает внизу среди сплошного чёрного леса. Оказалось, луковка церкви: маленький золотой шарик на земле. Говорю ему: «Подлетим к храму?» И по мере того, как мы спиралью, аккуратно опускались, я начинала различать и четверик на пятерике, и стройную, как свеча, колокольню, и тихую очередь людей за крещенской водой — это была картина неописуемого тепла и умиления. Может быть, так себя чувствуют ангелы, когда смотрят на нас сверху, и если всё хорошо, они раскрывают крылья и думают: «Ну вот, все хорошо. Полетели дальше».

Как-то в Тунисе мы отправились в Сахару на экскурсию. Поездка была драматичная — водитель катал нас вверх-вниз по барханам, так что машина практически стояла вертикально, я умоляла: «Я, пожалуй, выйду…», а он говорил: «Не-не, лучше сидите». Потом мы пошли гулять с друзьями Нелли и Костей, и вдруг Нелли мне говорит: «Долецкая, посмотри, какой чувак». Посредине бивуака, где местные чем-то торгуют, кто чаем, кто сладостями, стоял, как бы это описать… удивительный арт-объект — огромное гинекологическое кресло на двух колёсах и с крыльями. А рядом — такой Роберт Редфорд из фильма «Из Африки», что даже по-своему логично, раз мы в Сахаре. В середине жопы Земли стоит этот невероятный голубоглазый человек. «Hello», — говорит он на королевском английском языке, ну прям Queen’s English. Хотя Редфорд не в моём вкусе, но, как говорится, он не в моём вкусе, пока лично не встретишь.

Спрашивает: «А не хотите ли вы полетать над Сахарой?» Я?! Могу ли я не хотеть полетать над Сахарой? Нелли говорит тревожно: «Долецкая, ты у нас одна. Может, он сам полетает, а ты посмотришь?» А это гинекологическое кресло как раз двухместное. В отличие от вертолёта, здесь всё открыто: нет стен, нет пола. Друзья перекрестились, я села к мужику. Не помню, что он мне надел на голову, — возможно, ведро.

Оказалось, управлять этой штукой проще, чем автомобилем. И вдруг коварный Редфорд говорит: «Вижу, вам хочется попробовать». Спрашиваю: «Но как?» — «Меняемся местами». — «Ну не в воздухе же!» Сама вспоминаю и думаю: боже, какой бред, какая отмороженная авантюра. «Да что вы, никаких проблем. Тут есть режим бреющего полёта. Вы быстро привстаньте, я сяду на ваше место, руль сам держу». Пролезаю под его рукой и сажусь на его место. Он говорит: «Ну всё, держите руль». У меня, видимо, был такой приступ эйфории, что я даже не помню, как я его крутила и на что я нажимала.

Иногда я чувствую себя (скромно так) героем фильма «Андрей Рублёв» Тарковского: разбег, рывок — и упоительный вопль: «Летюююююююююю!..» Летю, летю, нон-стоп, — хотелось бы сказать, но, разумеется, нет. Не все сны радостны, не каждую ночь случается счастье полёта. Но как человек, умеющий производить радость и управлять ею, я знаю, как обращаться со своими тягостными, страшными фильмами. После «дурного кино» я утром бегу в ванную, включаю холодную воду и первым делом долго мою запястья.

Тяжёлые сны почему-то смываются именно через кисти рук.

Трюк Клементины

Нехорошее чувство — зависть. Зато у нас есть белая зависть. Что-то вроде одновременного восхищения и желания обладать. Хорошо выкрутились, да?

Так вот меня пробрала такая белоснежная зависть к экс-премьер-министру Великобритании Уинстону Черчиллю. Ему вообще-то не позавидуешь: аутизм, дислексия, дурной характер, туча разочарований, ненависть людей, победа на выборах, проигрыш на выборах, победа в войне, блестящая слава, дурная слава. Драматичный, один из самых цитируемых политиков в истории. Как он там про нас: «Страну, в которой зимой едят мороженое, победить невозможно»? Но стал он таким благодаря Клементине. По мужу Черчилль.

Комплексом домохозяйки Клементина не страдала, была блестяще образованна, красива, элегантна. Владела тремя языками, слыла «иконой стиля» того времени, возглавила Фонд помощи России и «подняла» для нас сегодняшними деньгами больше двухсот миллионов фунтов.

Она не просто всегда оказывалась рядом и в нужный момент. Она умела поселить сомнение в безупречности Черчилля как человека и как правителя. А ведь дело имела с главой страны и любимым непростым мужчиной. Зимой 1940 года она написала ему письмо, в котором среди прочего была обеспокоена тем, что Уинстон перестал слышать критику. Он стал настолько уверенным в своей правоте, что начал вызывать неодобрение политического окружения. Хуже того, его стали бояться друзья, а это — совсем недопустимо. Потому что, если ты их потеряешь, ты никогда ни от кого не услышишь правду. И, предупреждая его об этой потере, она обращает его внимание на простую вещь: «Мой дорогой Уинстон, должна признаться, что я заметила: твои манеры ухудшились, и ты не так добр, как раньше». Добр! Добр?! И в самом конце послания: «Я написала это письмо в прошлое воскресенье в Чекерсе и порвала его, но сейчас оно перед тобой».