Небесные верблюжата. Избранное

Потом, взрослый, он приходит ко мне и говорит: «Я встретил ее, — я чувствую, что это она! Отчего же она меня не узнала? Почему, мама, это не может никогда быть взаимно?»

Что я могу сказать ему?

Твоя девушка? Да она полюбит моегоВасю! Васю с застенчивым лицом и доверчивыми глазами и болтающего неловко руками-граблями… Но тебя « выправили», мой милый, и я сама едва узнаю тебя! — Ты выправился и стал молодцом! Ты, мой чиновник особых поручений! Любовь, — Она, Солнце, луг, речка. — Нет, теперь ты это оставь, теперь ты просто сделай приличную партию!

Товарищи, друзья! — Зачем?!. У тебя всегда и везде найдутся сослуживцы! Зачем тебе призвание? У тебя будут очередные награды, повышения по службе. Перед тобой расстилается не луг, мой милый, а служебная карьера или коммерция — как мы для тебя мечтали…

Что ж, ты теперь, верно, счастлив?

Где твоя улыбка?

Вечернее

Покачнулося море —Баю-бай.Лодочка поплыла.Встрепенулися птички…Баю-бай,Правь к берегу! Море, море засыпай, Засыпайте кулички, В лодку девушка легла,

Косы длинней, длинней Морской травы. Нет, не заснет мой дурачок! Я не буду петь о любви. Как ты баюкала своего? Старая Озе, научи. Ветви дремлют… Баю-бай, Таратайка не греми, Сердце верное — знай — Ждать длинней морской травы.Ждать длинней, длинней морской травы, А верить легко… Не гляди-же, баю-бай, Сквозь оконное стекло! Что окошко может знать?

И дорога рассказать?Пусть говорят — мечты-мечты,Сердце верное может знатьТо, что длинней морской косы.Спи спокойно,Баю-бай,В море канули часы,В море лодка уплылаУ сонули-рыбака,Прошумела нам сосна,Облака тебе легли,Строются дворцы вдали, вдали!..

* * *

Разложили костер на корнях и выжгли у живой сосны сердцевину.

Кто? Не знаю.

Дерево с тяжелой кудрявой головой, необъятной жизненной силы

— держалось на трети древесины, уродливо лишенное гордого упора и равновесия.

Было очень тихо. Обреченное на медленную смерть, дерево молчало. Несомненно, оно знало, что ему сделали, — и окружавшие его товарищи молчали. И было неприятно и тяжело видеть выражение его головы с могучими сучьями, как тяжело видеть среди жизни очень здорового человека, которого временно отпустили, но через срок неизбежно назначено повесить, и он это сам знает, и окружающие, и все молчат…

Назад шел вырубкой.

Злобишься ли ты, лес, когда вершины, что привыкли ходить в небе,

— слушать сказания созвездий и баюкать облака, — падают оземь и оскверняются человеком? Нет, ты перерос возможность злобы. Я так же перерос мою злобу, но мне очень тяжело.

На берегу две сосны божественного происхождения. Их немного склоненная втянутость вытерпела рыцарское напряжение на посту. В их отданных ветру ветвях запуталась прибрежная печаль.

* * *

Несомненно, когда рыцарь печального образа летел с крыла мельницы — он очень обидно и унизительно дрыгал ногами в воздухе и когда упал и разбился, — был очень одинок.

Как хочется иногда ласки! Я мечтаю: и вот, вдруг, он попал бы в этом состоянии к русской Мавре, к настоящей нашей полевой русской Мавре, уж она бы ему примачивала, перевязывала, приговаривала:

«Ах ты, мой болезный! — Эх ты, роженый! Тебя тоже мать родила, сосунка глупого качала, горя не знала, а ты квакал, да сосал, да гулькал!»

А над морем, где-то далеко на севере, гнулись бы тростины, мокли да сохли бы чалки-чалки. Кричали чайки-чайки!

* * *

Он доверчив, — Не буди.Башни его далеко. Башни его высоки.Озера его кротки. Лоб его чистый —

На нем весна. Сорвалась с ветки птичка —И путь несется, Моли, моли, —Вознеслась и — лети!Были высоки и упали уступчиво Башни!И не жаль печали, — покорна небесная. Приласкай, приласкай покорнуюОвечку печали — ивушку, Маленькую зарю над черноводьем.Ты тянешь его прямую любовь, Его простодушную любовь, как ниточку.А что уходит в глубину? Верность,И его башни уходят в глубину озер. Не так ли? Полюби же его.

* * *