Небесные верблюжата. Избранное

Прозрачнее озера будет моя любовь,

но я не любил еще.

Или уже можно? Или уже пора? — Или уже пора, — чтобы над озерным тростником встал туман розовый и уже не рассеялся. Еще раз журавлиной дальнозоркостью я погляжу от косы до косы, наметив в ясности утра самую четкую веточку сосны.

* * *

Ты моя радость.Ты моя вершинка на берегу озера.Моя струна. Мой вечер. Мой небосклон.Моя чистая веточка в побледневшем небе.Мой высокий-высокий небосклон вечера.

* * *

Буревестник, шалун, стремитель —Ждет тебя буйный лес!Вознеслись его короны гордые до облаков,Это братья разбушуются!

Не расслышишь голоса твоей печали,Когда бешено запоютВ мутном небе махая ветви.Вот так братья!В небо они подняли лапы,Бурно ерошат хвои.Буревестник, нежный мечтатель,Ты ловишь звездыВ пролетах ели,В невода твоей нежной, красивой глупостиСобираешь рубины брусникиИ поднизи клюквы на ковры взором,Ловишь глазами и отпускаешь опять в небо,Немного расставив пальцы,Пропускаешь в них пряди

Горячего света.

Июнь

Вечер. Длинные, тонкие, чуть-чуть грустные полосы на небосклоне.

«Видите, надо иногда пройти босиком по крапиве». Сказал и смолк, и сам подумал: «Ну, что ж, значит, надо». Думал и покусывал пальцы. Жалел, что сказал.

Это был очень застенчивый чудак. Отойдя в сторону, над ним уже насмешливо смеялись.

В небосклоне над плоским песком дюны завинчивала чайка ржавую гайку. Сосны Калевалы побережья, взмахнув, отъехали. Не было плеска. И у берега лежал вечерний, переполненный безмолвием светлый глаз.

Мечтательная страна,северная сторона,безбрежный взорвеликий и великодушный.

В небе была удивительно светлая полоса. Он этого хотел так, и ему действительно приходилось за это ходить босиком по крапиве… Потому она его и оставила.

Ей казалось стыдно и смешно, когда обожженная босая нога неловко невольно вздрагивала. А он был простодушный, он смело лез через крапиву, босиком. Но иногда у него от боли смешно дергалась при этом нога. Этого-то ему и не простили.

Бедная красивая барышня — она не умела летать!..

Июнь — вечер

Как высоко крестили дальние полосы, вершины — Вы царственные.Расскажи, о чем ты так измаялся вечер, вечер ясный!Улетели вверх черные вершины — Измолились высоты в мечтах,Изошли небеса, небеса… О чем ты, ты, изомлел — измаялсяВечер — вечер ясный?Пролегала дорога в стороне,Не было в ней пути, Нет!А была она за то очень красива! Да, именно за то.Приласкалась к земле эта дорога.

Так прильнула, что душу взяла. Полюбили мы эту дорогу, На ней поросла трава.Доля, доля, доляночка!Доля ты тихая, тихая моя.Что мне в тебе, что тебе во мне? А ты меня замучила!

Вечер

Эта боль, когда сердце любовью разрывается в пространство — к дереву, вечеру, небу и кусту. И любит потому, что не любить, что не любить оно не может.

* * *

Что мы знаем о красоте? Вот мы считаем горбатых некрасивыми, а в своей грубости мы просто проворонили их красивый час. И не дождавшись тепла, их красота ушла.

Так создаем мы сами забытую красоту, и потом она гоняется за нами, и жалит нас, и требует себе тепла, в котором ей было отказано, света, от которого ее прогнали, и без которого она так и ушла, пока мы молились с благоговением на противное, надменное лицо Юноны.

Почему горбатого считают некрасивым, — ведь у него бывают часы красоты, а у Юноны — свислые, злые, чувственные губы и моменты острых, куриных, жадных, бегающих глаз. Но нас убедили, что прямой нос и дуги бровей — красота и полнота красоты.

Молитва в серый день

Пахнет нежно тиной, тиной. Всех море любит. Близко греет Божья воля. Бог, создавший эту дюну, Бог, Покровитель, помоги мне — я нехитрый. Боже верный серой дюны, ты бережешь твоих серых птичек на песке. Я нехитрый, а врагов у меня много. Я вроде птицы, помоги мне.