Небо над Дарджилингом

Зима выдалась необыкновенно суровой, вскоре повсюду тонким белым покрывалом лежал снег, и в долине стало тихо. После ужина дом погружался в безмолвие, нарушаемое лишь бормотанием Миры Деви, которая за работой рассказывала каты – полные чудес и приключений местные легенды.

– В этих преданиях живет мудрость, – говорила она на своем кангрийском наречии. – И все они о любви и ее разновидностях: мохе – внезапном ослеплении страсти, мамате – неуемном желании обладать и прем – похожей на дружескую привязанность.

И Ситара, забыв обо всем, внимала истории о царе, которого демоница лишила разума, и о матери, заботившейся о незамужней дочке, о бедной девице, поделившейся своим скудным обедом с таинственным незнакомцем, и женщине, родившей из ноги лягушку, которая впоследствии стала принцем. Принцы и принцессы, цари и купцы, злые мачехи и коварные жрецы, бесстрашные воины и добродетельные девицы занимали воображение слушателей, пока не наступало время идти спать. Уинстон и Ситара отправлялись в свою комнату, Мира Деви – в свою, а Мохан Тайид – в собственноручно оборудованную спальню во внешних покоях.

В один из таких вечеров в конце января Мира Деви вспомнила сказку о царе, у которого родилась дочь, прекрасная как день, но с родинкой во лбу. Лишь только принцесса подросла, отец послал придворного жреца отыскать ей жениха с такой же отметиной. После долгих безуспешных странствий тот наконец обнаружил в джунглях льва с родинкой во лбу и привез животное во дворец. В этом месте Ситара заметно занервничала и перестала шить. Тогда Мира Деви встала и без суеты проводила ее в спальню, а потом принялась сновать на кухню и обратно, наказав Мохану и Уинстону оставаться у камина или, что еще лучше, пойти прогуляться. Как нож в сердце были Уинстону доносившиеся из-за резной деревянной двери хриплые стоны Ситары, и даже успокаивающее бормотание Миры Деви мало что могло изменить.

Начались часы томительного ожидания, в течение которых Мохан неподвижно сидел в молитвенной позе, время от времени поднимаясь, чтобы подбросить в огонь дров, а Уинстон беспокойно ходил из угла в угол или стоял на пороге за входной дверью, глядя на мерцающие в морозном небе звезды, словно просил их о помощи. Стоны и хрипы Ситары перешли в душераздирающий утробный крик, после которого повисла тревожная тишина, изредка прерываемая похожими на рыдание всхлипываниями, пока наконец не раздался громкий плач младенца и смех Миры Деви. Уинстон вскочил и приложил ухо к двери, из последних сил сдерживая нарастающее из минуты в минуту нетерпение. В этот момент на пороге появилась сияющая Мира Деви.

Тяжелый сладковатый запах пота и крови в комнате роженицы мешался с ароматом свежего белья и ладана, который только что зажгла старая индианка. Ситара лежала на подушке, уставив в потолок бледное лицо с огромными темными глазами. Мира Деви протянула Уинстону сверток, который тот принял осторожно, почти с благоговением и в котором, отогнув край пеленки, увидел крохотное существо, показавшееся ему одновременно беззащитным и полным жизненной силы.

– Твой сын, – сказала Ситара хриплым от напряжения голосом, и Уинстону показалось, что сердце вот-вот разорвется от счастья.

– Все прошло быстро, – улыбнулась Мира Деви. – Чувствую я, этот малыш своего не упустит.

Мохан глядел на ребенка через плечо Уинстона, и в глазах у него стояли слезы.

– Как вы его назовете? – спросил он.

– Ян, – не задумываясь ответил Уинстон.

Он вспомнил своего деда по материнской линии, почтенного, всеми уважаемого человека, до конца своих дней бывшего главой их семьи.

– Раджив, – отозвалась Ситара, протягивая руки к младенцу. – Раджив

, – повторила она, принимая ребенка из рук Уинстона. – Маленький князь. – Она перевела глаза сначала на мужа, а потом на Мохана. Повисла неловкая пауза. – Как бы то ни было, он – потомок Кришны, и в его жилах течет кровь раджи, – пояснила Ситара.

– Он наполовину раджпут, наполовину ангрези, – добавил Мохан. – Возможно, когда-нибудь он выберет одну из этих сторон, пусть же до поры носит два имени.

Так и порешили.

11

Проливные дожди стремительно смывали с холмов Кангры остатки снега, словно желая подарить новорожденному очищенный от прошлогодней грязи мир. Обреченный на безделие, Уинстон часами сиживал возле безыскусной, но удобной колыбели, которую собственноручно смастерил для сына. Он с удивлением наблюдал, как ребенок ворочается во сне, как он растет и день ото дня меняется. А иногда, особенно по ночам, Невиллу или Мохану Тайиду приходилось укачивать младенца. Тогда они вынимали его из кроватки и носили по комнате.

Ян оказался светлокожим, как обычный европейский мальчик. Уинстон убедился в этом с большим облегчением, которого сам стыдился. Ситара во время родов потеряла много крови и очень ослабела, однако из последних сил старалась кормить ребенка сама. Мира Деви, которая в это время ждала собственного внука, очень привязалась к малышу.