Небо над Дарджилингом

Кто проложил линии твоей судьбы,кто водил пером, их начертавшим?Дхармарай проложил линии моей судьбы,

Видхи-Мата водила пером, их начертавшим.

А иногда, под покровом темноты, Ситара покидала дом, чтобы зажечь у корней фикусового дерева масляную лампаду и испросить у Брахмы счастья для своего сына.

Наконец, на четвертое лето, когда Ситара носила под сердцем уже второго ребенка, в Долину радости прибыл Уильям Джеймсон. Он привез в Кангру тщательно упакованную рассаду сорта camilla sinensis – «китайской ромашки» и чайного плантатора из Китая, под руководством которого неподалеку от дворца планировалось разбить первую плантацию. Потом Уильям уехал, но оставил Тяньцзина, который даже в муссонный ливень собственноручно осматривал ростки и скоро стал частью семьи Уинстона и Ситары.

Когда же низкие облака над долиной развеялись и осеннее солнце высушило землю, Уинстон нанял крестьян из деревни, чтобы, согласно пожеланию Тяньцзина, построить из глиняных кирпичей скромное здание мануфактуры. С рабочими Невилл расплачивался деньгами, которые раз в полгода привозил Уильям. А китаец, даже после того как переехал в отдельную комнатушку, продолжал обедать с семьей Невилла и качал на руках его маленькую дочку. Девочку, которую Ситара родила осенью, назвали Эмили-Амира. Хиндустанская часть ее имени в переводе означала «цветок лотоса».

Новые обязанности: наблюдение за строительством мануфактуры, наем крестьян из деревни, составление отчетов для Уильяма и его коллег – не оставляли Уинстону ни минутки свободного времени. Впрочем, он сразу понял, что представляет экспериментальную чайную плантацию в Кангре лишь номинально. Это Тяньцзин определял приоритеты, обучал рабочих и подавал простые в своей гениальности идеи. Это китаец наблюдал за ростками, ощипывал драгоценные почки и пробовал новые методы сушки. Это он сортировал листья на бамбуковом сите, подолгу любуясь их формой и цветом и с наслаждением вдыхая их запах. Горькая, как чайные листья, правда состояла в том, что Уинстон по-прежнему ничего не понимал в деле, которым занимался.

Безмолвной тенью следовал он за китайцем вдоль ровных рядов плантации и мимо гудящих машин в здании мануфактуры, отдавая дань восхищения этому человеку в круглых очках и с длинной косичкой на спине, находившему непонятную Уинстону прелесть в неприметных растениях с глянцево блестевшими листьями и ароматных коричнево-фиолетовых спиральках, в которые они превращались после сушки.

Тяньцзин, в свою очередь, проникся уважением к мальчику с умными темными глазами, который, казалось, впитывал как губка все то, что китаец рассказывал ему на безупречном английском языке: и легенды о происхождении чая, и его историю как внутри Срединной империи, откуда он распространился по всей Азии, так и за ее пределами. Тяньцзин вкладывал в руку Яна свежесорванные листья, чтобы тот нюхал их, растерев между пальцами, учил различать малейшие оттенки их цвета и вслушиваться в хруст, который они издают, если сжать их в ладони.

Ян наблюдал, как скручиваются свежие веточки под воздействием водяного пара, подмечая, что малейшее изменение температуры или длительности процедуры может оказаться фатальным. Он учился чувствовать чай. Тяньцзин часто цитировал Чай Цзин

– «Книгу чая», написанную в восьмом веке китайцем Лу Ю: «Чайные листья должны быть гибкими, как кожа на сапогах татарских всадников, и складчатыми, как шея могучего буйвола, и блестящими, как волнующаяся под северо-западным ветром морская гладь. Их аромат должен распространяться подобно поднимающемуся из горного ущелья туману, а свежесть напоминать о только что омытой дождем земле».

Тогда-то Тяньцзин и открыл ему страшную тайну: он не думает, что в Кангре когда-нибудь удастся вырастить действительно хороший чай. Климат здесь сухой, а лето слишком жаркое, земля больше подходит для зерновых, овощей и фруктов, чем для нежных чайных кустарников. Мечтательно закатывая глаза, Тяньцзин говорил о долине в восточной части Гималаев с более прохладным и влажным, чем в Кангре, воздухом, которую тибетцы называют Рдо-рже-линг.

Медленно, из года в год, разрастался чайный сад. Эти поля, огород матери да маленькая комнатка во внутренних покоях дворца раджпутов – таков был мир маленького Яна-Раджива. Хиндустани, английский и кангри были его языками. Кангри он учился у Миры Деви, а также у одноклассников, с которыми резвился во второй половине дня и ловил ящериц по дороге из школы домой.

Песни и легенды Миры Деви тоже были частью его жизни. Он слушал их вместе с сестрой Эмили-Амирой – маленькой девочкой с янтарно-карими глазами, к которой был очень привязан. Мать рассказывала детям о героических деяниях их раджпутских пращуров, а отец – о туманном острове в далеком холодном море, откуда он когда-то прибыл в Индию.