Небо в огне

Между тем далекий ветер в поднебесье, неощутимый на земле, лепил из облаков новые материки, изрезанные светлыми заливами; появлялись горные хребты, в них лопались золотые жилы, и жидкий, желтый металл застывал большими кусками блестящей жести. Город внизу становился все более серым. Теофиль охватил его весь одним взглядом и, как маленький сверток, понес с собою во всепожирающее время.

На краю Иезуитского сада, под величавым пирамидальным тополем с двумя блестящими стволами, которые устремлялись ввысь, как две руки, воздетые в восторге или экстазе к вечернему пожару, сидел на складном стуле сгорбленный старик. Рядом, на клеенке, расстеленной на траве, он разложил картины собственного изделия. То были унылые пейзажи, в которых солнце не греет, деревья чудом держатся на плоской и безжизненной, как стол, земле, и небо блекло, словно для него не хватило лазури, Мимо таких произведений обычно проходишь с чувством меланхолии или сострадания — сколько в них похоронено надежд, безрассудных и мучительно жалких!

Однако ксендз Грозд остановился и даже, указывая тростью, спросил:

— Скользко это стоит?

Старичок вскочил, чтобы подать ксендзу вещь, привлекшую его внимание. Это была сколоченная из четырех дощечек рамка — с полным пренебрежением к коварным законам перспективы там были изобращены лес, серна и охотник в тирольской шляпе с пером, торчавшим рядом с верхушками сосен.

— Крону, — прошептал художник.

Ксендз дал ему три монетки по шесть крейцеров и ушел, не дожидаясь благодарности или протеста.

Ксендз Грозд коллекционировал рамки. Стены двух его комнат — кабинета и спальни — были увешаны картинами, картинками и картиночками. Они забирались в самые темные углы, висели даже над печью, прямо у потолка. Здесь были собраны рамки различных форм, из всевозможных материалов. Круглые, овальные и треугольные выделялись среди обычных квадратов и прямоугольников из дерева позолоченного, отделанного под красное или черное, покрытого зеленым или голубым лаком; были рамки из плюша, из ракушек, выпиленные лобзиком из фанеры. Ксендз Грозд покупал их где придется, даже в ларьках у собора, где, по его мнению, были особенно хороши маленькие рамки из четырех суковатых палочек.

Ценность картин для ксендза роли не играла, он их никогда не покупал. В его коллекции были картинки из религиозных проспектов, групповые фотографии, где ксендз Грозд сидел рядом с директором, положив руку на столик, а позади группы учителей раскрывался веер мальчишечьих физиономий; были и фотографии отдельных лиц, среди них несколько поблекших снимков родителей ксендза — почтенных крестьян из долины Сонча, и его самого в одежде семинариста; были портреты епископов, архиепископов, Льва XIII из каких-то памятных подарков. Но они меркли рядом с пестрым собранием пейзажей, цветных репродукций и каких-то совершенно загадочных картинок, похожих на иллюстрации неведомых книг.

Равнодушный к прекрасному, ксендз Грозд ценил только краски как таковые; если в картине они были недостаточно ярки, улучшал ee фоном разноцветной бумаги. Фон — это была его слабость, и тот день, когда он наклеил портрет императора Франца-Иосифа на голубую в золотых звездочках бумагу, принес ему мгновение глубокого блаженства.

Возвратившись домой, он снял сутану, надел белый халат и принялся за свою любимую работу. Еще по дороге он обдумал, какую картинку вставит в новую рамку. Она хранилась в старом клеенчатом портфеле вместе с дюжиной других, ожидавших своей очереди. Это была трехцветная репродукция «У реки» Аполлониуша Кендзерского — крестьянка, набрав воды в глиняный кувшин, выливает ее в стоящую рядом деревянную кадку. Лес в новой рамке как бы расширял пейзаж, а охотник и серна приглядывались к безыскусной сценке.

Ксендз вытащил из-за печки кусок стекла, обтер пыль, примерил к рамке и с проворством, говорившем о долгой практике, вырезал алмазом нужный прямоугольник. Засунув стекло в рамку, он приложил картинку и начал аккуратно вбивать гвоздики. Легкое постукивание молотка успокоило его. Но что с того — ксендз все равно не мог придумать, как ему поступить. Возясь с картинкой, он немного повеселел, и вся эта история с Гродзицким представлялась ему уже не в таком мрачном свете, но все же весьма туманно.

Вот забит последний гвоздик, и ксендз пошел на кухню с кастрюлькой, в которой разогревал рыбий клей.

— Вы только кашу там не отодвигайте, братец. Наказание господне с этим клеем!