– Так оплачь их, Эсми, если тебе это нужно. Империя была лишь лестницей, необходимой, чтобы добраться до Голготтерата, а её крушение оказывалось неизбежным в любом из воплощений Тысячекратной Мысли.
Мальчику не нужно было даже смотреть на свою мать – столь оглушительным было её молчание.
– И поэтому… ты возложил её бремя… на мои плечи? Потому что она была заведомо обречена?
– Грех
Мать неверяще взирала на него.
– И ты обманул меня, оставив в неведении, дабы
– Тебя… и всё человечество.
Подумав о том, что его отец несёт на своей душе тяжесть каждого неправедного деяния, совершённого от его имени, мальчик задрожал от мысли о нагромождённых друг на друга неисчислимых проклятиях.
Какое-то безумие сквозило во взгляде Благословенной императрицы.
– Тяжесть греха заключается в преднамеренности, Эсми, в умышленном использовании людей в качестве своих инструментов. – В глазах у него плясали языки пламени. – Я же сделал своим инструментом весь Мир.
– Чтобы сокрушить Голготтерат, – сказала она, словно бы приходя с ним к некому согласию.
– Да, – ответил её божественный муж.
– Тогда почему ты здесь? Зачем оставил свою драгоценную Ордалию?
Мальчик задыхался от чистой, незамутнённой красоты происходящего… от творимого без видимых усилий совершенства, от несравненного мастерства.
– Чтобы спасти тебя.
Её ярость исчезла лишь для того, чтобы преобразоваться в нечто ещё более свирепое и пронзительное.
– Враньё! Очередная ложь, добавленная в уже нагромождённую тобой груду – и без того достаточно высокую, чтобы посрамить самого Айокли!
Отец оторвал взгляд от огня и посмотрел на неё. Взор его, одновременно и решительный и уступчивый, сулил снисхождение и прощение, манил обещанием исцеления её истерзанного сердца.
– И поэтому, – произнес он, – ты спуталась с нариндаром, чтобы прикончить меня?
Мальчик увидел, как Благословенная Императрица сперва затаила дыхание, услышав вопрос, а затем задохнулась ответом, так и не сумев произнести его. Глаза Эсменет блестели от горя, казалось, всё её тело дрожит и трясётся. Свет костра окрасил её терзающийся муками образ разноцветными отблесками, тенями, пульсирующими оранжевым, алым и розовым. Лик Эсменет был прекрасен, будучи проявлением чего-то настоящего, подлинного и монументального.
– Зачем, Келлхус? – горько бросила она сквозь разделявшее их пространство. – Зачем… упорствовать… – Её глаза раскрывались всё шире, в то время как голос становился всё тише. – Зачем… прощать…
– Я не знаю, – произнёс Келлхус, придвигаясь к ней, – ты единственная тьма, что мне осталась, жена.
Он обхватил императрицу своими могучими, длинными руками, втянув её в обволакивающее тепло своих объятий.
– Единственное место, где я ещё могу укрыться.
Кельмомас вжимался в холодную твердь, прильнув к катящемуся под сводом Пустоты Миру, жаждущий, чтобы плоть его стала землёй, кости побегами ежевики, а глаза камнями, мокрыми от росы. Его брат визжал и вопил, зная, что их мать не в силах ни в чём отказать отцу, а отец желал, чтобы они умерли.
Глава вторая. Иштеребинт
События, в грандиозности своей подобные облакам, зачастую низвергают в прах даже тех, кто сумел устоять перед величием гор.
Растерянности достаточно глубокой свойственна некая безмятежность, умиротворение, проистекающее из понимания того факта, что настолько противоречивые обстоятельства или качества едва ли вообще возможно свести к единому целому. Сорвил был человеком. А ещё он был принцем и Уверовавшим королём. Сиротой. Орудием Ятвер, Ужасной Матери Рождения. Он был уроженцем Сакарпа, лишь недавно ставшим мужчиной. И был Иммириккасом, одним из древнейших инъйори ишрой, жившим на этом свете целую вечность тому назад.
Он разрывался между жаждой жизни и вечным проклятием.
И был влюблён.