Неделя ущербной луны

— Шляется! Где ж ему еще быть! — как-то по-старушечьи недобро ответила о своем родном брате младшая — шестилетняя девочка. И вдруг снова бросилась ко мне. — Ленечка, братик родненький, соскучилась как… — с поразившей меня и нежностью и взрослостью заговорила она, разыскивая мою руку и целуя ее, целуя. Только позднее я понял: развитая не по годам, избалованная, она ждала подарка.

— Ну! Леня, Люся, сваты! Чего ж не раздеваетесь-то?! Ребенка парите! — засуетился вернувшийся из спальни отец, говоря все это успокаивающимся, но все еще дрожащим голосом, вталкивая пуговицу в петельку воротничка. — Где ты там со светом пропала, Фая? — кинулся он в кухню.

— Да ничего, не беспокойтесь, мы и так… — сказала Полина Дмитриевна, чтобы сказать хоть что-нибудь, — ей, видимо, стало неловко оттого, что сватья Фаина Яковлевна не прильнула к ней в ответ на ее самое первое порывистое движение, а — откачнулась как-то.

Мой тесть, Степан Николаевич, быстро освоился и, благодушный, как всегда, без мучающей многих церемонности, обидчивости, запросто скинул с себя тужурку, пошел к круглому столу в центре комнаты.

Вдвоем с отцом мы отправились в магазин. Я еще в комнате спросил:

— Как Толя-то? Здесь он, в городе?

И сейчас, оставшись с отцом с глазу на глаз, я хотел тут же узнать обо всем.

— Что — Толя… — Отец сразу не скрывал, что чем-то недоволен. А может, так он хотел показать, что хоть явно и не виноватится передо мной, но — виновен все-таки и вот как-то признает это. — Разве ты не знаешь нашего Толю? Все прыгает с места на место, никак не обоснуется. А так ведь жизнь не наладишь.

Отец это сказал с уверенностью. А я сразу же вспомнил отца молодого, тридцатилетнего, когда он вернулся с фронта. Как жаль, что порой понимание жизни приходит к нам слишком поздно.

— Он что, уезжал? — спросил я о Толе.

— Уезжал. Почти вслед за тобой… Ты ведь знаешь, сынок, — заговорил отец непривычно извиняющимся голосом, — мы с матерью не одобряли его поведение. Как нам порассказали, что он там у сватов натворил перед твоим отъездом, — волосы на голове дыбом встали. Стыдоба перед людьми, да и только. Глаза спрятать некуда… Ну, конечно, мать ему тут и устроила головомойку! — Отец помолчал, долго шарил в карманах, пальцем утирая нос и пошмыгивая. Сказал вдруг совсем не в продолжение разговора: — Просквозило опять. Ветра были сильные на днях, а мы на верхотуре блоки свариваем… Вы когда приехали-то?

— Сегодня.

— А! Спасибо! А то крепко бы обидел, — сказал он так, будто наш приезд для него — полная неожиданность, будто моей телеграммы они не получали…

Коротко вспыхнул раза два, как бы примериваясь, и буйно заискрился изо всех окон и фонарей свет. Отец рассеянно глянул по сторонам, удивляясь, должно быть, такой внезапной перемене, и вернулся к прерванному разговору.

— Вот вы, Леонид, с Анатолием все на мать обижаетесь, — сказал он, и мне ой как понятна была тревога и забота отца — помирить нас с матерью. — Все обижаетесь, родная, мол, так бы не сделала. А того, видно, не помните, как она обихаживала вас — тебя и Тольку. Можно сказать, выпоила-выкормила…

— Это я помню, папа, — как можно мягче сказал я. — Ты о Толе начал.

— Что — Толя… Не знаешь будто нашего Толю. Ну, погорячилась мать, конечно, не без этого. Только и он хорош, нечего сказать! Нашла коса на камень! Наплел нам тут с три короба, припомнил все, что было и чего не было, схватил свой чемодан, и ушли они тогда с Аней от нас.

— Куда?

— Куда… К Ефросинье, конечно. Разве ты не знаешь нашей Ефросиньи? Она у нас всегда встрянет там, где ее не спрашивают. Ей всех жалко, а у Анатолия бы не было того гонора, если б он думал, что бежать ему с чемоданом и беременной Аней некуда.

Я переспросил:

— К тете Фросе они ушли, что ли?

— К кому ж еще! — недовольно удивился отец. — С месяц так пожили у нее и мотанулись опять в Краснодар, к Аниным родителям. Не мог он тогда хоть Аню пожалеть, в ее-то положении.

— А потом?

Мы шли по тускло отбеленному снегом тротуару, с редкими желтыми полосами от окон. Сильно задувало, отец приспустил на уши треух, поднял воротник, и я все никак не мог заглянуть ему в лицо.

— «Потом»… — сказал он уже не просто с недовольством, а с обидой. — Ни слуху ни духу от него не было больше года. Не знали, что и думать. А к весне заявился. Прихожу с работы — сидит… Как глянул на него — страшно стало: ну кожа да кости, совсем дошел. Видно, не сладко ему там было, хоть и юг, почти курорт.

— С Аней приехал?