Неделя ущербной луны

Книги мать любит. Читает много и, кажется, без особого разбора. Она любит иногда, особенно в разговоре со мной, вставить в свою речь то или иное книжное словцо, но часто путает ударения, скажет не «десе́рт», например, а «де́серт», и боже вас упаси от каких-либо поправок, принимайте все как есть, и мне порой и смешно и жалко мать, когда я слушаю ее старательно книжные, даже газетные фразы с неправильным ударением.

— Да что визит, — озабоченно сказал отец. — Затеяли они, понимаешь, волынку. Дом, дескать, ведомственный, переписать квартиру с меня на тебя, — стал объяснять он матери, — нельзя. Нужно разрешение начальника «Энергохозяйства». Так что крути не крути, а придется тебе, Фая, к нему сходить.

Два года назад отец работал в «Энергохозяйстве», нынешнюю квартиру в новом доме в центре города дали ему, а потом уж устроилась и мать в «Энергохозяйство» же, лаборанткой. Мать с сорок шестого года сидела дома, а тут надумала идти на работу, надоело, мол, с кастрюлями возиться. Вот и стала рабочим классом. Про отца же я краем уха слыхал, что переругался он в своем «Энергохозяйстве» со всеми, и вот с год как отец работает в домостроительном комбинате. Работать, говорит, все время приходится на верхотуре.

— Свариваем железобетонные блоки, а зимой у нас, ты же знаешь, не редкость и ветерок при сорокаградусном морозе.

— И в такую погоду работаете? — удивляюсь я.

— Ну да. А как же, — говорит он. — Да все бы ничего, плохо то, что крановщику при сильном ветре работать по инструкции запрещено. Блоки же раскачивает. Попробуй-ка такую махину поймать да вставить в гнездо. Намучаешься за смену.

И все-таки они работают. Даже идут на то, чтобы уговорить крановщика поработать за особую надбавку, — либо платят ему от себя, либо просто ставят водку.

— Не положено, конечно, нехорошо, — заранее соглашается отец. — Но что ж делать-то! Из-за каких-нибудь паршивых шести рублей и дурацкой инструкции простоит всю ночь целая бригада!

Днем они работают и при ветре. Днем светло.

— А при прожекторе — ну кино и кино! — восхищенно и вместе с тем с сожалением говорит отец.

Но ни новая работа, ни новый коллектив отцу не нравятся. Сказывается привычка к «Энергохозяйству», а здесь и то не так и то не этак, отец совсем отошел от профсоюзных дел, отработал смену — и бегом домой. Что-то его тревожит во всем этом. Может, поэтому он и рвется на Колыму.

Они с матерью говорят о квартире. Ее надо переписывать на мать. Откажутся они от той авантюры с незаконной продажей квартиры или нет, а переписывать ордер надо.

— Ну ладно, — говорит мать, листая книгу и не задерживая взгляд на красивых, ярких, но совершенно непонятных ей рисунках кристаллической решетки атома, — ладно, схожу я к начальнику, сейчас он вроде неплохо ко мне относится.

— Нашу мать в местком выбрали, ты знаешь! — говорит отец. — Дает она им там прикурить! — восхищенно добавляет он.

Кому «им» — мне не понятно. Вероятно, лодырям всяким, прогульщикам, пьяницам, что ли.

— Пусть не выбирают! — польщенная словами отца, говорит мать. — На свою шею выбрали, я ведь прямо в глаза выскажу, за мной не заржавеет!

Она откладывает книгу и словно натыкается взглядом на пушистую бирюзовую Люсину кофту. Ее глаза загораются знакомым мне загадочным блеском. Я никогда не мог понять, чего больше в этом блеске — восхищения красивой вещью или еще чего-то. Что мать завистлива — я бы не сказал этого. Но вещи она любит. Особенно обувь. У нее дома — в коридоре, на разных полках во встроенном шкафу и даже в ванной — можно увидеть обувь самого разного фасона, для любой погоды. Обувь — это ее страсть. Она приносит обувь домой каждый раз, как только выберется в магазин. Если ей понравятся какие-нибудь туфли, или демисезонные ботинки, или просто несколько иные, чем у нее уже есть, домашние шлепанцы, но денег с собой или вообще дома, как на грех, нет, — она займет нужную сумму у кого угодно. Очень возможно, что у той же продавщицы обувного отдела. И практичный отец смотрел на все это сквозь пальцы. А однажды, словно оправдывая мать, он сказал мне, что в детстве у нее, как у самой младшей в большой семье, не было своей обуви, ходила в «дежурных» семейных сапожищах. Пусть наверстывает теперь, пока есть возможность, как бы говорил отец.

К кофтам она неравнодушна тоже. Но это уже был обычный интерес всякой женщины.

— Люсина? — спрашивает она, снимая кофту с головок кровати. — Хорошая вещь! Конечно, импортная? Да, это дефицит…

Она бы еще спросила — обязательно! — о цене, но тут на кухне что-то стеклянно и тяжело звякает, вскрикивает, чертыхаясь потихоньку, Полина Дмитриевна.

Мы настораживаемся.

Я иду посмотреть, что там стряслось. В конце концов, мне кажется, что отцу с матерью просто необходимо, для полного их успокоения, перемолвиться словечком-другим наедине.

Полина Дмитриевна, примостившись на маленьком стульчике, как дед Мазай на утлой лодчонке, посудным полотенцем собирает с пола огромную желто-бурую лужу. Все ясно: разбила десятилитровую бутыль с бражкой! Да-а!.. Огорчениям, я представляю, теперь не будет конца.