Неделя ущербной луны

Полина Дмитриевна, стараясь не ступать валенком в лужу, тянется за большой эмалированной чашкой, — вероятно, решила бражку собрать, чтобы смертельно не расстраивать своего Степу, Степана Николаевича.

Но коварный стульчик под Полиной Дмитриевной подворачивается, она грузно шмякается в хмельную лужу.

Когда на этот второй шум прибежали не на шутку встревоженные гости, Полина Дмитриевна сидела в луже, привалившись спиной к столу, и, колыхаясь всем телом, немо хохотала. Отец с матерью воскликнули было: «Ой, сватья!» — дескать, что это с тобой?! — но тут же все поняли, и едва лишь немой хохот пострадавшей хозяйки перешел в громкий — мы раскатились разом, словно мы были не мы, а мощный хор из трех голосов при одном сидячем солисте.

Потом мы не пили, а смаковали оставшуюся на дне бутыли бражку. Бражка была густа, пополам с гущей. И конечно, противна. Но у кого бы повернулся язык сказать такое после случившегося! Мы делали вид, что бражка была для нас редчайшим и вкуснейшим напитком.

Мой хозяйственный отец то хохотал, вспоминая сидящую в луже сватью, то принимался вполне искренне горевать, прикидывая, сколько пропало добра.

— Надо бы все ж собрать, — сокрушался он. — Перегнали бы на самогон — и всех делов-то! Никакие бы микробы не уцелели! Первач — он же чистый, как слеза!

— Да ладно, — махнула рукой Полина Дмитриевна, — возьмем на Восьмое водки. Не было бы счастья, да несчастье помогло! — Она была расстроена, хотя и скрывала это. Ведь еще неизвестно, что скажет Степа, когда вернется с работы. Не так сахар жалко, как время, — до Восьмого-то уж осталось три дня, новая бражка никак не поспеет…

— Вы как, сваты, думаете Восьмое-то встречать? — спросила она, глядя и на мать и на отца.

— Да не знаем еще, честно-то говоря, — замялся отец. — Надо бы, конечно, собраться всем вместе… да Анатолий вот не пойдет, разве ж его затянешь…

— Как это не пойдет! — всплеснула руками Полина Дмитриевна. — Вы что, Леня, еще не помирились с ним, что ли? — с искренним удивлением округлила она глаза.

— Тут другая причина, сватья, — поспешно встрял отец. — Толя вас со сватом стесняется, стыдно же ему перед вами за ту свою выходку.

— За какую? — пуще прежнего удивилась Полина Дмитриевна. — Это перед их-то отъездом, что ли? О господи, да ничего тогда и не было! Ну, пришел он к нам, ну, выпивши был, ну, пошумел немного на Леню, погорячился — так и что с того? Они ж братья, родные братья, сегодня подерутся, а завтра помирятся!..

— Ну, не знаю! — сказал я. Я чувствовал, что меня против воли вдруг начала захлестывать прежняя, знакомая волна, от которой в груди все сжималось до колик в сердце. Все пропадало, весь уготованный самим собой настрой лада, а оставалось только острое, жуткое и сладострастное томление, как перед дракой.

Я уставился в стол, сжимая угол столешницы, но краем глаза видел, как пристально смотрели на меня отец с матерью.

— Чего тут не знать-то! — все с тем же чистым удивлением говорит Полина Дмитриевна, ничего, как видно, не замечая. — Ты ж старший брат, Леня, кому, как не тебе, сделать первый шаг.

— Вот уж нет! — твердо говорю я, как рублю. — Почему вы все только и ждете, чтобы я первый пошел на мировую? Разве в этом дело? Ведь дело же совсем не в этом!

— Ну, так в чем же тогда? — спрашивает Полина Дмитриевна. У нее сейчас одно на уме — уж очень ей хочется собраться всем вместе, посидеть, поговорить. Когда-то ж еще доведется… — Ведь скоро же ваши проводины! — припоминает она и этот аргумент. — Когда ехать-то думаете, сват?

— Да вот отгуляем Восьмое марта, а там и…

— Ну так и вот? — как бы исходя из этого, коротко и строго вопрошает нас всех Полина Дмитриевна, пытаясь, сидя за столом, принять свою излюбленную позу — упереть руки в бока.

Мы не глядим друг на друга, а мать, сосредоточенно катая пальцами хлебный мякиш, говорит:

— Да, как-то глупо все получилось… Какой-то антагонизм среди родных…

Полина Дмитриевна встряхивается и, легонько подталкивая плечом мать, сидящую рядом, говорит:

— Давай-ка, сватья, выпьем, чтоб у свата на этой самой Колыме все было хорошо!

— За Колыму! — в шутливом веселье, от которого у меня заскребло на душе, вскидывается отец, высоко поднимая стакан с бражкой.

Мы пьем за Колыму.

Вернее, мы пьем втроем, а мать только пригубила и поставила, печально подергивая губами. Отец внимательно смотрит на нее и вдруг ни с того ни с сего начинает рассказывать Полине Дмитриевне, как он однажды ходил на медведя.

— Дело было, как я из армии вернулся, — говорит отец. — Мужиков на селе — ты да я да мы с тобой. Раз, два — и обчелся… А медведь-то, каналья, попался шатун! То ли вспугнул его кто, то ли с осени еще не залег, — одним словом, повадился, черт косолапый, на скотные фермы да на пасеки наведываться. А скот после войны известно какой остался: три телка на четыре загона. Как угостится мишка, так то теленка нет, то двух-трех ульев!

Председательша — ко мне. Ты, дескать, Федотов, хоть и не охотник, но все ж военный человек, бывалый, пособи, говорит, избавиться от злодея! А мы тебе напарника выделим, мало ли, мол, что…