Неделя ущербной луны

— Гляжу я на тебя, брат, — перебил мои мысли Толя, — и вижу, что ты вроде как стареешь… Сдавать стал в свои двадцать-то восемь лет. Да, сдавать!.. А я, честно говоря, побаивался нашей встречи, думал, кипятиться, как обычно, доказывать что-то станешь — мне, отцу, матери. А ты — нет! Тихий… Ты вроде того, футбольного мяча, из которого выпустили воздух.

— Толя, Толя! — затормошила его за рукав Аня, другой рукой прижимая к себе, тетёшкая Валерку.

Толя отмахнулся от жены. Он был не пьян, но и не трезв, — что-то будоражило его сильнее вина.

— Сравненьице! — сказал я весело. Именно весело, хотя Толя был сейчас в своей самой опасной стадии. Я уже не боялся ничего, не боялся любого исхода, потому что видел, понимал теперь Толю. И был спокоен.

Оказывается, в перемирии не столь важно официальное, чисто условное примирение, скрепленное рукопожатием и доброжелательными улыбками, — важно искреннее желание понять друг друга.

Толя хотел понять меня.

— Ну и родственнички! — кисло поморщился он. — Сам черт не разберется, кто из нас кто… А мне нужна ясность! — пристукнул он кулаком по столу. — Полная ясность! Даже если бы для этого пришлось передраться…

IX

Мы сидели у отца. Пили не пили, веселились не веселились, — вяло тащился день, и мы с Толей, словно сговорившись, все чаще взглядывали на часы, будто ждали кого. Стол был праздничный, за ним сидели Толя с Аней, мы с Люсей и мать Фаина Яковлевна. Отец лежал на кровати осунувшийся, небритый, за эти дни он сдал совсем. И хотя он жаловался, что его «замучил прострел, ни повернуться, ни вздохнуть не дает», но я-то знал, что его свалило совсем другое…

Валерку тетёшкали по очереди все. Он дрыгал в воздухе ногами, затянутыми в розовые ползунки, и таращился на всех и смеялся. Сначала Аня его кормила кашей, и мы, отодвинув рюмки и вилки, с любопытством наблюдали, вставляя по мере своей опытности и сообразительности советы и замечания. Потом восхищались, как он издали узнавал кисель и тянулся к нему руками. Толя, когда дело касалось Валерки, делался именинно смущенным, однако со свойственной своему характеру категоричностью быстро терял именинность, становился даже злым и решительно заявлял:

— Пусть, пусть жует! Не подавится! Что он, враг себе, что ли!

Люся с ужасом смотрела, как Валерка закатывает глаза, судорожно пытаясь проглотить обмусоленный кусочек печенья. Аня с оскорбленным безразличием, что вот вечно Анатолий фокусы устраивает, все себя показать хочет, отворачивалась, как бы говоря: «Вот и пусть, пусть подавится!» И тут же, кляня, видимо, себя за эту мысль, не выдерживала и пыталась помочь Валерке. Толя отдергивал ее руки. Валерка отрыгивал кусочек и, помусолив его, благополучно проглатывал. Фаина Яковлевна невпопад хохотала, снимая напряжение:

— Ну, чудо-юдо! Этот с голоду не умрет!

Насытившись, Валерка начинал кукситься, Аня уносила его в спальню, мы с Толей взглядывали на часы, а Фаина Яковлевна цыцкала на своих дочерей, игравших на диване с Катькой:

— Тиш… развозились… вот я вам!

А через минуту, с редкой непоследовательностью, она уже смеялась, забыв о Валерке:

— Нет, ты погляди, Леня, что племянница со своими тетками вытворяют! Ну и чертенята!.. Ты погляди, погляди, Гоша!

И все некоторое время смотрели, как двухгодовалая Катька, пыжась, стаскивала с дивана незакрепленный боковой валик, тащила его под кровать деда, запихивала далеко-далеко, к самой стенке, чтобы девочки не достали, возвращалась, довольная, и без опаски, с видом сделавшего свое нелегкое дело человека, усаживалась на диван, чинно сложив на коленях руки и смущенно отводя глаза в сторону, зная, что за нею все сейчас наблюдают. Этот валик как-то «подвел» Катьку — вместе с ним она скатилась на пол. И теперь, едва только успевали раздеть ее, она проходила прямехонько к дивану и оттаскивала валик под кровать. Сестры смеха ради возвращали его на место. Катька внимательно глядела на них, как бы пытаясь понять, для чего они это делают, и, вздохнув, снова бралась за валик.

Возвращалась Аня с весело подпрыгивающим Валеркой, и мы удивленно восклицали: «Уже?! Выспался?!» — и смотрели на часы.

Отец спросил:

— Вы что, торопитесь куда?

Он старался приподняться на локтях, отвечая на наши взгляды той натянуто-поддакивающей улыбкой, которая как бы для того только и существует, чтобы еще больше разжалобить человека. И я уже начинал верить, что скрутило его, кажется, не на шутку. Сесть с нами за стол он так и не смог.

— Да пора вообще-то, — сказал я, — посидели — и хватит. Тебе же отдохнуть надо.

Отец заметно поскучнел.

— Вот жизнь: раз в кои веки собрались вместе — и то все не как у людей… — Он болезненно повернулся, страдальчески держась за спину и виновато нам улыбаясь.

— Сиди не сиди… — неопределенно начал Толя и вдруг сказал: — Я вот думаю сейчас: не съездить ли нам к тете Фросе? — и он быстро глянул на меня.

— К Ефросинье? — первым переспросил отец, сгоняя с лица болезненность.

— Ты же говорил, она прийти обещалась, — опять посмотрел Толя на часы и как-то отчужденно — на отца. — Она б пришла, если бы обещалась.