Неделя ущербной луны

Мать Фаина Яковлевна приехала на вокзал прямо с работы. Лицо ее с непромытой угольной пылью в порах было растерянным. Она словно сама удивлялась, что вот приехала, не думала не гадала, вдруг нашло что-то — и поехала, прямо с работы, в чем была. А здесь — Фрося. И Толя небось подъедет. Соберемся все, задирихи-неспустихи. И обратно придется ехать в одном автобусе… Хорошо это или плохо? Лицо матери было растерянным.

Я посмотрел на часы. Через десять минут ударит станционный колокол, извещая о посадке. Я подумал, что мы, пожалуй, рано собрались: станция конечная, посадка будет продолжаться сорок минут, и сорок минут, до самого отхода поезда, все будут стоять у нашего вагона, задирихи-неспустихи, и как бы за это время опять не переругаться.

— Устала, мама? — спрашиваю я.

— Устала… — отвечает она. — Такая работа, Леня, По сто ведер соли вынашиваешь на руках за смену к котлам, это вверх-то по лестнице! А ну-ка, легко ли? Уж сколько ругалась на месткоме — где транспортер? А они — ни мычат ни телятся! Пока не нажмешь на них, не накричишь как следует… — мать устало улыбается. — Не раз отца вспомнишь, когда он в месткоме председателем был. Вот уж кто спуску не давал! Что для рабочего положено — отдай!

Я кивал головой, слушая. Она вспомнила об отце, и мы загорюнились.

— Ты уж пиши, Леня, — просит мать, — не забывай отца, ему сейчас нелегко.

Кажется, мать тоже догадывается об истинной болезни отца.

К нам подвигается Полина Дмитриевна, сбоку прислушивавшаяся к нашему разговору.

— Как сват-то, сватья?

— Да как — плохой…

— Вот беда-то. И с чего бы это? — с задумчивой озабоченностью как бы сама себя спрашивает Полина Дмитриевна.

— Простыл, — твердо говорит мать.

Степан Николаевич бойко разговорился с тетей Фросей, та извлекает из кирзовой сумки газетный сверток, протягивает Люсе:

— Сальца на дорогу.

— Покупке же, тетя Фрося! — возмущается Люся. — Ну зачем вы тратитесь на нас! Купить мы и сами можем, принесли бы уж тогда, — мягко улыбается Люся, — ваших домашних солений, огурчики у вас замечательные! — Люсины глаза полны и благодарности и предотъездной грусти. Тетя Фрося расстраивается, ругая себя, что про огурчики-то она как-то и не подумала. Люся прижимается к ней, и они обе украдкой утирают повлажневшие глаза.

— Ну, будет нам! — первой нарушает эту идиллическую сцену тетя Фрося, тем самым беря себя в руки. — Ну-ка, сват, что это там, никак не пойму! — с шутливой загадочностью протягивает она Степану Николаевичу знакомую темную бутылку с бумажной пробкой.

Степан Николаевич с шутливой подозрительностью вытаскивает пробку и внюхивается, но вместо опасения по лицу его пробегают радостные тени узнавания, и, отказавшись от продолжения этой игры, он восторженно говорит:

— О, сватья!.. да это что ж нас раньше-то не познакомили! А ну-ка, выпьем, сватьюшка, за знакомство! — Он быстро, словно истомившись от ожидания этой минуты, вытаскивает из внутреннего кармана тужурки бутылку водки и радостно кричит Полине Дмитриевне: — Мать, а мать! Где там у тебя пластмассовые стаканчики, не забыла случаем?

Славка с Власом походили-походили по вокзалу, подались к автобусной остановке. Подождали, пока выйдет последний пассажир из подошедшего автобуса, возвращаются к нам с какими-то тусклыми лицами. От нечего делать теребят Катьку и дружно оглядываются на шум следующего автобуса.

— Рано вообще-то едете… — говорит мне Славка. И в голосе его и раскаяние и сожаление. И вдруг он срывается с места: — Толя! Смотри, Леня, Толя приехал!..

По перрону идет к нам Толя. Славка бежит навстречу, будто это не наши проводы, а встреча Толи. Толину гоголевку, и красный шарф, и походку, и приподнятое правое плечо я узнал бы из тысячи. Он смотрит на нас и смущенно улыбается.

— О! Кто идет-то к нам, кто идет! — первым встречает Толю не теряющий присутствия духа Степан Николаевич и еще издали протягивает ему пластмассовый стаканчик.

Тетя Фрося достает из-под большой шали и подносит к глазам уголки своего цветастого вылинялого платочка, а мать Фаина Яковлевна крепится, изо всех сил крепится, покусывая губы и часто моргает глазами.

Ударил станционный колокол, извещая о посадке.

1966—1967

Коктебель — Москва

ПЕРЕД СНЕГОМ

1. Отгульный день

Случая, чтобы он проснулся позже Зинки, не было в жизни. Он и належится-то рядом с нею, ворочаясь без сна, и встанет-то затемно, напрасно поглядывая на часы, и вообще хоть на голове ходи по комнате — супруженька и ухом не поведет: дрыхнет себе, и все тут. Ее и будить-то станешь… Мыкнет невнятно и одеяло на голову натянет, как холостячка беззаботная.

Правда, себя он тоже не хвалит. Ну, какого черта, спрашивается, каждый божий день чуть свет вскакивает с постели и бежит на автобус, хотя еще вполне мог бы поспать целый час! Человеку, видишь ли, мнится, будто мимо него проходит что-то такое, чего уже не воротишь. А когда он сидит в слесарке и слышит всем телом, как за стенкой гудит первый цех, на душе как-то легче, вроде и торопиться некуда, ничего такого он не теряет.