Недометанный стог (рассказы и повести)

Никольский присел на ошкуренные бревна, сложенные у соседнего дома, приготовленные, видимо, на подрубку. Послушал-послушал перебранку в огороде, а потом резко встал и пошел к Ярынье.

У него не было никакой надежды отыскать Люду или застать ее на свидании с кем-либо, но надо же было как-то действовать, тем более что и темнота сгущалась: наступал единственный по-настоящему темный во всей весенней ночи час.

К Ярынье вела тропка в ольшанике, где прямо-таки заходились соловьи. Никольский шуршал прошлогодней листвой, похрустывал сучками, попадавшимися под ноги, и ломился сквозь кусты, как корова, но соловьи не обращали на него абсолютно никакого внимания. Банка консервов звенела в его кармане о ключ от городской квартиры, неловко ощущались бутылки во внутренних карманах. И вообще он вспотел и сердился.

«Только бы очки не потерять», — беспокоился он, придерживая их и выбираясь на берег Ярыньи.

Ярынья давно утихомирилась после весеннего паводка, но была еще полна и деловито побулькивала на поворотах и небольших порожках. А перед Никольским открылся омуток, стоячий, темный, в крутых берегах, а через него лава из двух бревен с перилами из жерди с одной стороны.

Лава упиралась в луговую полянку на другой стороне Ярыньи. Полянку полукругом обступал сосняк; стожар, оставшийся от стога, высился посреди нее; за стожаром в темнеющей, холодеющей вышине остро сверкал Юпитер. А сбоку от стожара виднелось что-то крупное, темное, непонятное и как бы горбатое.

Когда Никольский, придерживая проклятую банку, все позванивающую в кармане, перебрался по скрипучим бревнам на другой берег, темное раздвоилось, и он понял, что это парень с девушкой, причем парень гораздо выше ее.

Он поправил очки и убедился, что это не Люда: не тот рост, не та фигура, лиц, разумеется, различить было невозможно. А парень уже шел прямо на Никольского.

Был он массивный, гороподобный. И, не дойдя трех шагов, густо спросил:

— Тебе чего тут интересно?

— Да мне в Ведрово, — неожиданно охрипнув, сказал Никольский первое пришедшее в голову, довольно, впрочем, несуразное, как сразу же почувствовал он.

— А в Ведрово, так в обратную сторону, — сделал парень решительный жест рукой и как бы повернул этим жестом Никольского кругом. — Перейдешь лавину, в гору по тропочке и шагай, — добавил он мягче, видя, что случайный свидетель уже вступает на подрагивающие бревна.

Внутренне чертыхаясь, Никольский снова пролез кустами и стал подниматься к Ведрову. Все затихало, и его шаги раздавались далеко и четко. В последний раз проблеял над Ярыньей и смолк кулик-баранчик. Но соловьи и кукушки словно соревновались в наступившей тишине. Кукушки будто с ума посходили в эту ночь, куковали прямо даже неестественно, как-то взахлеб, срывались иногда на нелепый выкрик «ку-у-ук» вместо привычного и спокойного «ку-ку».

Знакомая уже улочка лежала молчаливая и темная: ни в одном доме ни огонька. Здесь воздух был значительно теплей я суше, чем у речки, и Никольский расстегнул пальто. В огороде напротив теперь никто не спорил, деревня спала. Но перестук тракторного мотора где-то за восточной окраиной Ведрова не прекращался.

Никольский поднялся на крыльцо. Дверь была на замке.

«Целуется, поди, с кем-нибудь, как эти…» — раздраженно подумал он. И вдруг представил себе Людину фигуру, румянец на ее полных щеках, пушок над губой и, пробормотав совсем обозленно: «А ты торчи тут пень пнем!», дернул ни в чем не повинный замок.

Замок сразу же открылся. Он был просто вставлен в пробой и закрыт, но не заперт.

В доме Никольский нашарил выключатель, зажег свет, задернул занавески на окнах. Разделся, выставил свои припасы на стол и полез в печь за картошкой.

Картошка была холодной, но вкусной. Он ел ее прямо из плошки. Открыл четвертинку, выпил полстакана, распечатал консервы и с аппетитом принялся за позднюю трапезу.

Он съел полбанки консервов, половину плошки картошки, выпил стакан воды с конфетой, почувствовал себя уютней, решил лечь спать, но вдруг вспомнил Люду и что она сейчас на свидании. Воображение было у него развито хорошо, и, представляя ладную Людину фигуру, он как-то невольно стал восстанавливать в памяти читанное, виданное в кино о любви, об объятиях, ночах. А читал и видел он много, очень много. И стал с горечью думать, что и у него было что-то такое, да не совсем такое, как написано и как воображается.

Он специально стал восстанавливать в памяти самое лучшее, самое дорогое из давних встреч, когда Тамара еще не была его женой. И невольно пытался провести какие-то параллели с воображаемыми любовными встречами. Выходило все не так, все суше, строже, деловитей и неинтересней, чем в книгах и в кино, чем, наверное, сейчас у Люды…

— Так вот и прожил жизнь пень пнем, — с горечью повторил он понравившееся ему выражение.

Водка возбудила его, спать расхотелось, захотелось вдруг читать стихи, да не было слушателя. Он накинул на плечи пальто, погасил свет и вышел на крыльцо. Сел на ступеньку и, поставив локти на колени, подпер голову руками.