Нефертити

Все вышли. Слуги недоумённо крутили головами, ибо после совещания, как обычно, намечался дружеский обед, всё к нему уже было готово, и повар не знал, как ему поступить. Он сунулся к правителю, но тот его выгнал вон. Халеб первым нарушил традицию, сам отрезал себе кусок ноги буйвола и стал есть. Вторым последовал Гасили, а за ним, проголодавшись, потянулись остальные.

Когда Суппилулиума вышел из шатра, он увидел необычную картину: все полководцы, рассевшись узким кружком, шумно обедали, не дождавшись решения властителя. Лицо вождя на мгновение застыло, и он, как ошпаренный, вернулся к себе. Схватил кинжал и прорезал кровавую линию на бедре. Боль мгновенно потушила душевный пожар, и властитель, отдышавшись, замазал рану целебной травяной кашицей, которую ему готовили сопровождавшие его лекари. Кровь унялась, и рана затянулась твёрдой коркой.

Заглянул слуга, и правитель дал ему знак, подойти поближе.

— Пусть трубят общий сбор!

Слуга поклонился и вышел из шатра. Странное шипение открылось в голове, каковое всегда сопровождало проникновение в него Азылыка.

— Ну где ты, Азылык? Давно я тебя не слышал! — усмехнулся царь Хатти. — Думаешь, победил меня?.. Ошибаешься! Я — непобедим!. А ты этого ещё не понял. Мне жаль тебя! Я приду в Ахет-Атон, разведу большой костёр на площади перед фараоном и поджарю тебя на костре. А потом отдам твоё тело собакам, которых неделю не буду перед этим кормить. Чтобы никто не смог воскресить тебя. Готовься, нагуливай жирок!

В мозгу ещё продолжался странный шип, но оракул и не собирался разговаривать с властителем. И это разъярило самодержца ещё больше. Он схватил кинжал и мощным ударом расколол длинный низкий стол, за которым проходили обеды. Неизвестно, чем бы всё закончилось, если б не послышались призывные трубы, созывающие всех на общий сбор.

Царь Хатти надел боевой шлем, красный шарф на шею, сел на коня и выехал к войску. Он поблагодарил воинов за смелость и отвагу при взятии Эмара и объявил, что они отправляются на Халеб.

— Мы должны взять этот город и встать твёрдой ногой здесь, в Сирии, чтобы никто не смел нам перечить, — заявил он. — Меня упрекают полководцы за то, что чересчур обильно мы поливаем нашей кровью эти пески. Я согласен с ними! Для меня каждая гибель простого воина — острый нож в сердце! А теперь сосчитайте, сколько ножей воткнуто в моё сердце и сколько крови я сам уже потерял! Но я держусь, стою и прошу вас быть столь же стойкими! Пусть сирийцы плачут над убитыми! Мы же не будем! Мы запомним их отвагу, их храбрость и приумножим эти качества в своём сердце! Вперёд! И пусть боги помогут нам!

— Хорошо, хоть поели, — стоя рядом с Халебом, еле слышно проговорил Гасили.

Киа нарядили в тонкие шелка, закрепили яркие браслеты из самоцветов на руках, повесили широкие золотые ожерелья на шею и привели к Эхнатону. Её блестящие большие чёрные глаза смотрели на фараона с молчаливым любопытством, а красивые пухлые губы таили тень надменности.

«Её черты грубы, а на лице — тень порока. Разве такой рождается царская дочь?» — с недоверием подумал фараон.

Ещё отец, просвещая его по части женских услад, говорил: «Рабыня плоха тем, что, осчастливленная встречей с властителем, источает из тела тот самый рабский привкус, который сродни конскому помёту. И никакие благовония, душистые мази, цветочные эфиры, какими обычно натирают её тело, не помогают. И вот один этот ничтожный запах отравляет всю радость, какую иногда рабыня в состоянии доставить. Большую подчас, нежели принцесса! Но последняя никогда не имеет этого привкуса, она всегда благоухает, как роза!»

«Ныне и проверим: обманул меня Мараду или нет? Принцессу привёз или рабыню?» — усмехнулся Эхнатон.

В гареме, оберегаемом каждым фараоном, собирались самые красивые девушки со всех земель. Но именно отец позаботился о том, чтобы в его гаремном саду жили принцессы всех близлежащих стран. Аменхетеп Третий не жалел денег на их выкуп, но своих дочерей и племянниц он отдавал только в жёны. Прежний сластолюбивый властитель высоко ценил ливиек и иудеек, финикийских царевен и даже рабынь, не любил лишь хетток и касситок. Последние были дики, неласковы и почти не поддавались гаремному обучению. Евнухи постоянно на них жаловались. Зато хурритки, населявшие Митанни, стали его любимицами. Потому, наверное, он и выбрал в жёны Тиу, передав эту любовь и сыну.

Киа хорошо знала, зачем её привели, касситской царевне шёл тринадцатый год, и она всем обликом и поведением напоминала перезрелый плод. На животе, груди и шее обозначились лёгкие жировые складки, и как ни старались служанки прикрыть их, правитель тотчас разглядел и нахмурился. Это уже был недогляд евнухов. Последние хорошо понимали, что толстушки ленивы, неповоротливы, а таких ни к чему держать в гареме.

«А коли царевна склонна к полноте, то надо отнимать у неё еду, только и всего», — сердито подумал властитель.