Неизвестный Чайковский. Последние годы

Дорогой друг, Николай Андреевич, русский концерт, о котором я мечтал и программу которого мы составляли вместе, состояться не может. Вы помните, что я собирался с помощью моего издателя, Феликса Маккара, устроить свой концерт и затем рискнуть имевшуейя у меня в запасе тысячей рублей и дать еще один концерт с той программой, которую мы вместе составляли. Все это издали казалось мне очень легко, но не так оно вышло на деле. Маккар, начавший хлопотать о зале и оркестре (для 1-го концерта), наткнулся на множество препятствий. Во-первых, нужно было иметь тысяч 10 франков, чтобы устроить все как следует, – их у него не было; во-вторых, достать оркестр и зал оказалось в то время невозможно, ибо кроме Трокадеро, который возможен только весной и летом, большого зала нет, а театры все заняты. Колонн, к которому Маккар обращался за оркестром, предложил ему пригласить меня на 2 концерта в Шатле с тем, что он берет на себя все: репетиции (предварительные), объявления, рекламы и т. д. и т. д., но зато ни копейки мне не даст. Маккар написал мне подробное письмо, в коем объяснил, что, принимая предложение Колонна, мы теряем надежду на выручку, но зато ничем не рискуем, имеем в своем распоряжении превосходный оркестр, готовую публику и всю концертную организацию, а главное – никогда не случавшееся еще согласие Колонна уступить мне дирижерскую палочку, каковое обстоятельство в глазах парижан имеет огромный престиж. Затем Колонн вошел со мной в письменные переговоры, и дело состоялось. Но, ехавши в Париж, я все-таки непременно хотел устроить русский концерт. Очутившись там, я был сразу атакован множеством господ и госпож, собравшихся эксплуатировать увлечение парижан всем русским и требовавших моего участия в качестве дирижера. Засим, когда я стал делать попытки, то натолкнулся опять на те же препятствия: нет зала, нет оркестра, а если и есть, то нужно иметь не

менее 10 тысяч франков, чтобы хорошо устроить дело, не боясь, что деньги пропадут. Между тем моя тысяча

была давно издержана, и я перебивался в денежном отношении в Париже не без труда. Но главное, что мне мешало бы с успехом исполнить задуманное концертное предприятие, – это то, что я мало-помалу дошел до такого утомления, до такой нравственной и физической измученности, что если бы не деньги, которые я здесь должен получить и в которых я сильно нуждаюсь, – я бы даже и в Лондон не приехал. Я держусь того мнения, что русский концерт, такой, как мы задумали, состояться может, но для этого нужно ни более ни менее, как то, чтобы Беляев или другой богач рискнул несколькими тысячами рублей, обставил бы концерт блестящим образом (например, таким солистом, как Фор, который берет 3000), пригласил бы для дирижирования Рубинштейна, вас или меня и был бы совершенно равнодушен к выручке. Иначе ничего нельзя сделать. Едва ли не лучше отложить это дело до осени, ибо теперь разные господа и госпожи приехали пропагандировать русскую музыку, надеясь сделать аферы. Но они только могут скомпрометировать нашу музыку. Например, X. в программу своего 1-го концерта, кроме Глинки, включил еще свою увертюру, а мне хорошо известно, каковы

его увертюры и какой он позорный дирижер. Вообще мы должны давать наши концерты вовсе не для того, чтобы выручать деньги (да все эти господа очень ошибаются, они потерпят убытки), а для того, чтобы показать наш товар лицом и нисколько не сообразуясь с тем или другим политическим настроением французов. Сочувственное настроение к России уже охлаждается, и мы можем к этому обстоятельству относиться совершенно индифферентно, ибо дело в том, что, независимо от политики, французы интересуются нашей музыкой; это несомненно, но интерес этот не столько велик, чтобы публика готова была сколько угодно денег давать. Она дала их очень много Колонну в оба мои концерта, ибо у Колонна громкая, прочная репутация, и моя личность лишь подзадорила обычный интерес к его концертам, она даст их также и Беляеву, если он ничего не пожалеет на обстановку и на привлечение знаменитых солистов… Но нашему брату не под силу устраивать подобные концерты. Многое еще я мог бы написать и сказать вам по этому поводу, но у меня голова в самом деле не в порядке, я измучился до самой последней степени и с величайшим трудом пишу это письмо.

Голубчик, Николай Андреевич, не сердитесь на меня. Я выказал необычайную ребячливость, когда совершенно серьезно считал легким и возможным концерт, по поводу коего накануне моего отъезда мы совещались. Своей серьезностью я ввел вас в заблуждение. Вышло как-то ужасно некрасиво, я разыграл из себя бескорыстного пропагандиста не моей

русской музыки, а между тем два раза играл в Париже исключительно свои сочинения и затем удрал. Но так сложились обстоятельства, и я прошу вас верить, что мое желание познакомить парижан с сочинениями тех композиторов, которых люблю и уважаю, было совершенно искренне.

IV

К Н. Ф. фон Мекк

Таганрог. 22 марта 1888 года.