Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Эти незаметные мелочи рождают страшное и великое понятие – то, что принято называть свободой.

В ярославской пересылке, в отличие от московских тюрем, в приемной камере было еще тяжелее: облезлые деревянные лавки, мятый бак с привязанной никелированной кружкой и запах, непередаваемый, специфический запах тюрьмы – карболка, смешанная с каким-то приторно-сладким запахом.

Здесь, в приемной камере, была слышна жизнь тюрьмы. Кто-то надрывно кричал:

– Санек! Завтра этап!

– Колька, где буханка, гад?

– Еще передачи не приносили!

– Смотри!

Женщины долго передавали передачи, и, когда подошла очередь Степана, в камере остался только он и молодая, смешливая женщина, что приглашала его пить чаёк. Сержант, принимавший вещи, на минуту закрыл окошко. Потом, вернувшись откуда-то, он крикнул:

– Кто следующий?

– Товарищ сержант, здесь мой отец должен быть.

– Фамилия?

– Гриль, Андрей Алексеевич.

– Как-как? – переспросил сержант, пристально посмотрев на Степана.

– Гриль. Он по пятьдесят восьмой…

– Подожди маленько, – тихо сказал сержант и, закрыв окошко, позвал: – Товарищ лейтенант!

Потом Степан услышал ого удаляющиеся шаги…

Прошло минут десять. Снова шаги…

– Вот что, отец ваш здесь, но свидание с ним невозможно, он транзитный. Записку можно написать и передачу.

– Ага. Спасибо.

Степан быстро черкнул записку и передал вместе с ней вещи. Сержант снова ушел. Воцарилось молчание… И вдруг Степан вскочил со скамейки. Он услышал голос отца.

– Степка, сынка мой родной! – громко и страшно закричал отец.

Степан бросился к решетчатому окну, схватился за прутья:

– Папочка, я здесь! – И потом совсем по-детски, высоко: – Папочка!

Тюрьма молчала. И вдруг прорвалось: кричали и топали ногами все этажи тюрьмы:

– Гады, дайте увидеться людям! Паразиты!

Степан стоял у окна, и слезы, теперь уже тяжелые и злые мужские слезы, катились по щекам.

Кто-то сзади мягко гладил его по спине. Степан обернулся: женщина, утирая слезы платком, стояла сзади и шептала:

– Не надо, не надо, так хуже будет, не кричи на них.

Потом она взяла его за руку и отвела от окна. В это время вбежал молоденький лейтенант.

– Что же вы делаете с людьми? Знаете, кто вы!..

– Да не могу я вам свидания дать, голову с меня снимут! Мы-то в чем виноваты. Самим, думаешь… – лейтенант махнул рукой. – Пойдите в управление, к Галкину, он поможет… И отца-то успокой в записочке…

Лейтенант говорил быстро, и, когда он поднял глаза, Степан поразился – такие были они горькие и не по-мальчишески морщинистые.

Утро следующего дня выдалось спокойное и тихое.

Степан часа два прождал Галкина в прокуренной приемной облМГБ.

На стене висела газета «За бдительность» – в статьях пестрели фамилии сотрудников, приводились факты, которые посторонние, да тем более жалобщики, знать не должны были бы.

Когда вошел к Галкину, первое, что бросилось в глаза, был огромный, во всю стену, портрет Берии. Галкин встал из-за стола, перевернув перед этим какую-то бумагу, лежавшую перед ним.

– Товарищ полковник, у вас находится мой отец, Гриль, он…

– Знаю, – перебил Галкин. – Свидания дать не могу, он транзитный.

– Он больной, – тихо сказал Степан и опустил голову.

– Садитесь, – предложил Галкин и, выйдя из-за стола, прошелся по комнате. – Сколько вам лет?

– Двадцать.

– Учитесь?

– Пока да…

– Почему пока?

– Всякое ведь может быть…

– Так. – Галкин остановился около Степана, вздохнул. – Мать есть?

– Да.

Галкин возвратился за стол, хрустнул пальцами и крикнул:

– Да не могу я тебе свидания дать! Не могу, понимаешь?!

Степан встал и, сгорбившись, пошел к выходу. У самой двери он остановился и обернулся на полковника. Галкин смотрел прямо на него. Встретившись со Степаном взглядом, он как-то странно сморщил лицо и позвал:

– Иди сюда.

Степан, улыбнувшись сквозь слезы, подошел к нему.

– Заявление есть?

Он взял протянутый лист и, не глядя, надписал сверху: «Свидание на пятнадцать минут». Секунду подумал, нахмурив лоб, потом тихо сказал:

– Так… Ладно… Иди…

На базаре Степан купил всего, что можно было унести в двух больших авоськах. Купил он много совершенно не нужных Андрею Алексеевичу деликатесов, консервов, которые портятся, как только их откроешь, деревянную, с петухами ложку и что-то еще, столь же бестолковое. Но Степан представлял себе радость отца от этого, как всегда у них обоих, немного смешного и трогательного проявления любви и заботы.

Свидание им дали, когда в приемной камере не осталось уже ни одного человека. Дверь еще не открылась, но Степан услыхал голос отца:

– Где Степка мой?

Голос был с хрипотцой, дрожащий, но все так же знакомый и родной. Его вынесли на руках двое заключенных, осторожно посадили на скамью и вышли, рядом осталась сестра в белом, с рыжими пятнами, халате и офицер-охранник.

Степана отделяла от отца стена из железных прутьев. Окон не было, и маленькая лампочка под потолком освещала плохо штукатуренные стены, окурки на полу и размашисто трясущуюся фигуру Андрея Алексеевича. Отец был совсем седой, разбитые очки подвязаны веревочкой, оторванный ворот рубахи открывал сухую грудь, с выпирающими ключицами.