Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

МАША. Удача тебя ждет, да плохая это удача будет, черный. Кровавая она выйдет, эта твоя удача. Не бери красивого с собой – не бери. Оставь его. Хочешь, я к тебе сегодня поеду? За это всю ночь с тобой проведу.

ГИАЦИНТОВ. Не болтай, не болтай. А поехать – и так поедешь, иначе табор ваш прогоню из города.

МАША. А мы дорог не боимся.

ГИАЦИНТОВ. Значит, удача, говоришь? Ну ступай, спасибо тебе.

МАША. Нет, ты мою просьбу уважь.

ГИАЦИНТОВ. Ну ступай, ступай. Какие ты глупости говоришь, право; красивый – мой приятель, ты не думай, я его на хорошее зову.

МАША. Смотри, а то я с нашим чертом говорить стану. Он – рогатый, он кого хошь найдет.

ГИАЦИНТОВ. А хвост есть?

МАША. Смеешься, черный. Гляди, я правду говорю.

МАША уходит. ГИАЦИНТОВ пьет, потом снимает телефонную трубку.

ГИАЦИНТОВ. Больницу мне. Алло, это отделение для душевнобольных? Здравствуйте. Как самочувствие господина Фривейского? Ясно. Понятно. Спасибо. До свидания. Сейчас я буду.

ГИАЦИНТОВ уходит.

Картина третья

Охотничья заимка Тимохи. ВАНЮШИН спит на лавке. Агент СЛЕСАРЬ и АДЪЮТАНТ ВОЛЯ спят у двери, чтобы никто не мог войти или выйти. САШЕНЬКА и ИСАЕВ сидят у окна, занесенного снегом.

САШЕНЬКА. Если прижаться щекой к замерзшему окну, то сначала холодно, а потом жарко – как жжет. Попробуйте, Максим Максимыч.

ИСАЕВ. Я при вас несколько глупей, Сашенька. Мне обязательно при вас хочется говорить самые умные вещи и обязательно афоризмами.

САШЕНЬКА. Это вам, наверно, передается мое состояние, мне тоже хочется быть ужасно оригинальной и умной, чтобы вы не сразу поняли, какая я дура.

ИСАЕВ. Молодой месяц слева. Загадывайте – сбудется.

САШЕНЬКА. Загадала.

ИСАЕВ. У вас глазищи японские.

САШЕНЬКА. Да?

ИСАЕВ. Будто не знаете…

САШЕНЬКА. Знаю.

ИСАЕВ. Зачем переспрашиваете?

САШЕНЬКА. Зачем, зачем… Хочу, чтобы вы в меня влюбились…

ИСАЕВ (прижавшись щекой к окну).

Сначала жарко, а потом ужасно холодно.

САШЕНЬКА. У вас на скулах румянец с синевой, как у склеротика.

ИСАЕВ. Спасибо.

САШЕНЬКА. Я вас нарочно злю.

ИСАЕВ. Давайте играть в ладушки.

САШЕНЬКА. Я не умею.

ИСАЕВ. Умеете. Это вы просто забыли. Сейчас я стану петь и подбрасывать вашу ладонь, а вы бойтесъ, чтобы я вас между делом не хлопнул по руке.

САШЕНЬКА. А вы сильно будете хлопать?

ИСАЕВ. Нет, совсем не сильно.

САШЕНЬКА. Давайте.

ИСАЕВ. Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! А что ели? Кашку! А что пили?

САШЕНЬКА. Спирт. Вы не по правде играете, я не боюсь вас, вон вы мне поддаетесь и в глаза не глядите.

ИСАЕВ. Сашенька, а вот если б люди были вместе – долго, вечность, а потом один из них взял и уехал, но чтоб обязательно и в скорости вернуться, тогда как?

САШЕНЬКА. О чем это вы, Максим Максимович? Я ж отказалась ехать с отцом в Париж, коли вы тоже здесь остаетесь.

ИСАЕВ. Когда бы вы только видели, как я отвратителен, если сфотографировать мое отражение в ваших глазах. Я кажусь маленьким, жирным и расплющенным, словно на меня положили могильную плиту. И рожа, как новый пятак.

САШЕНЬКА. Зачем вы так говорите? Я не княжна Мэри, я прожила революцию и пять лет войны, меня окольно не надо отталкивать, вы мне лучше все прямо в глаза говорите, а то я бог весть что подумаю.

ИСАЕВ берет деревянную свистелочку с подоконника и тихонько играет протяжную, заунывную мелодию.

САШЕНЬКА. Что вы молчите? Ну? Ответьте же что-нибудь! Вы когда-нибудь очень пожалеете, что не позволили мне всегда быть подле вас.

ИСАЕВ. Я знаю.

САШЕНЬКА. Ничего вы не знаете…

ИСАЕВ. Смотрите, какая тайга под луной. Будто декорация. У вас лоб выпуклый, хороший.

САШЕНЬКА. Вы, верно, думаете, что в нем ума много?

ИСАЕВ. Вы – умная.

САШЕНЬКА. Женщине надо родиться дурой, тогда ее ждет счастье.

ИСАЕВ. Это не ваши слова.

САШЕНЬКА. Мои.

ИСАЕВ. Сашенька… Моей профессии… журналиста противна любовь к женщине, потому что это делает ласковым и слишком мягким. А это недопустимо. Но раньше я вообще никогда не любил; не успел, наверное, потому что главным для меня были… мои читатели. Они, читатели, требуют всей моей любви и силы, всего сердца и мозга – иначе незачем огород городить. Так я считал.

САШЕНЬКА. Вы и сейчас продолжаете считать так?

ИСАЕВ. Да.

САШЕНЬКА. Я поцелую вас, Максим Максимыч, можно?.. Милый мой, дорогой человек, а ведь ваши читатели газетами окна на зиму заклеивают и фамилию вашу пополам режут – я сама видела.

ИСАЕВ. Сашенька, Сашечка, Саша…

САШЕНЬКА. Я пойду за вами куда позовете. Я готова нести на спине поклажу, в руках – весла, а в зубах – сумку, где будет наш хлеб. Я готова быть подле вас всюду – в голоде, ужасе и боли. Если вы останетесь здесь – я останусь подле вас, что бы вам ни грозило.

ИСАЕВ. Скоро утро. Ложитесь, я буду сидеть подле вас.

САШЕНЬКА ложится на кровать. ИСАЕВ укрывает ее медвежьей полостью. Сидит возле нее и поет ей колыбельную песню. Открывается дверь.

СЛЕСАРЬ (со сна). Кто?! Что?! Куда?!

ТИМОХА. Тише ты. Я это, егерь Тимоха.

СЛЕСАРЬ. А-а… (Сонно.) Ну, проходи.

ИСАЕВ.Ну?

ТИМОХА. Будет зверь. Айда спать, а то завтра маятность предстоит.

ИСАЕВ. Места для нас определил?

ТИМОХА. Порядок.