Неизвестный Толстой. Тайная жизнь гения

Чувственные проявления личной близости супругов должны быть допущены только как средство и никогда, как цель. Это было одно из самых твердых, незыблемых убеждений Льва Николаевича. Когда Софья Андреевна, физически измученная родами, пыталась протестовать, мы видели, какой гнев это вызывало. Нет никаких причин для отступлений, никаких смягчающих обстоятельств. И Толстой не только сам проводил все это в жизнь, но с тревогой следил за близкими. По поводу предполагавшейся свадьбы его свояченицы и А. М. Кузминского, он говорил жене: «Больше всего я в них боюсь чувственности и не люблю, а я подметил ее. Ну, да не нам судить». А через несколько лет, когда у Кузминских затянулся промежуток времени между последним ребенком и следующим, Лев Николаевич писал Татьяне Андреевне: «Я очень рад, что ты беременна. Это по-божески. А то мне что-то было неприятно».

Угроза чувственности идет со стороны мужчины. Ужасное свойство начинает проявляться в нем почти с детского возраста, и Толстой по личному опыту это хорошо знал. Годы рокового перелома, когда мальчик, предоставленный самому себе, начинает сгорать от смертельного яда, всегда волновали Толстого, и образ нездорового унылого юноши с синевой под глазами неотступно преследовал художника [192] . Здесь начало зла, оно с каждым годом усиливается, и вредные проявления инстинкта прекращаются только в нормальной семье, где чувственным проявлениям отведена лишь служебная роль.

Но даже в такой семье ужасно начало ее, первые месяцы, быть может, первый год, когда мужская страсть себя не ограничивает и своею грубостью оскверняет душу невинной девушки. Левин-Толстой медовый месяц считал «самым тяжелым и унизительным временем их жизни». Он старался «вычеркнуть из своей памяти все уродливые, постыдные обстоятельства этого нездорового времени». А впоследствии, когда его семейная жизнь пошла по нормальному, естественному руслу, Толстой не мог без горечи думать о тех, кому еще предстояло пройти этот неизбежный постыдный этап.

По поводу замужества племянницы Лев Николаевич писал А. А. Толстой: «Варя, моя любимица, выходит замуж за Нагорнова, и я в первый раз испытал чувство жестокого отца, какие бывают в комедиях. Хотя в молодом человеке нет ничего дурного, я бы убил его, если б он мне подвернулся на охоте. И я своею мрачностью расстроил их ребяческое, так называемое, счастье; а не могу иначе. Избави Бог дожить до невесты-дочери. Это чувство жертвоприношения, заклания на алтаре какого-то страшного и цинического Божества».

Брак получает бесспорное право на существование лишь тогда, когда кончается его подготовительный период и жизнь семьи сосредоточивается в детской. Вся тяжесть забот тогда ложится на жену, она должна вся раствориться в семье, и такую женщину Толстой прославляет, преклоняется перед ней. Труд ее огромный, и ничто постороннее не должно мешать ей. Особенно следует беречь ее от покушений со стороны посторонних мужчин, не сумевших найти естественного применения своей чувственности. Охранять ее также надо от неразумной страсти собственного мужа и парализовать возможность перенесения его вожделений в чужую семью. Семья – в детях, тот, кто поддерживает такую семью, тот получает право на почетное звание. В своем стремлении создать благоприятные условия для процветания домашнего очага Толстой доходит до самых крайних выводов. Он оправдывает проституцию, и «почетное звание» оставляет за «распутными женщинами» наравне с «повивальными бабками, няньками, экономками» [193] .

Толстой прославляет жену-мать. Но особое восхищение вызывает в нем та женщина, которая лишена для него всяких земных форм, в которой осталась одна идея матери. Это – его собственная мать. Он ее никогда не знал, не помнил совсем, но он почти обожествлял ее. Почитание матери достигало степени культа.

Метафизика любви очень проста. В ней нет ничего расплывчатого, никаких увлекательных надстроек, романтических иллюзий, красивых фраз. Все тревоги нашего сердца, все его победы, весь запас эмоциональных сил – все это только орудия, которые могут быть использованы и на добро и на зло. А добру они служат тогда, когда выполняют волю трезвого божества, имя которого – размножение.

Не столько мужчина, сколько женщина призвана на это служение, и горе той, которая осмелится нарушить закон, приняв средство за цель или подменив свой долг выдуманной фикцией. Гибель ее предрешена.

Вот в кратких словах тот взгляд Толстого на брак, который существовал у него в эти годы. Этот взгляд не оставался отвлеченным убеждением спокойного исследователя. Толстой не столько рассуждал, сколько жил так. Не от теоретических положений он шел к практике, наоборот, общие утверждения являлись результатом его жизненного опыта. Он всем существом своим требовал этих норм. Он не представлял для себя иного положения. И Софья Андреевна, на долю которой выпало проведение в жизнь природных склонностей мужа, в достаточной мере отвечала его запросам. Это и было семейным счастьем Толстого.