Некама

— Это Люба, а я — Зоя, — смилостивилась девушка. Парень нравился ей все больше. Из-за соседнего стола недоуменные и обиженные взгляды кидали на нее и Гуся, и Дикий, а Гера демонстративно делал вид, что его совершенно не волнуют ухаживания за его бывшей — увы, бывшей! — подругой, ну ничего, пусть пострадает: то, что ему это неприятно, Зоя была уверена. Так пусть прочувствует, что такое когда твою… бывшую возлюбленную кадрит какой-то пошляк с видом ловеласа. И только Саша Серебров никак не реагировал на происходящее, болтал с Колей Тубором, прямо пальцами вылавливая из стакана мягкую грушу.

— А спутника вашего как зовут? — поинтересовалась Зоя. Люба по-прежнему делала вид, что ей это все совершенно не интересно.

— Николай Евгеньевич.

— Ух ты, — засмеялась Зоя. — А не слишком он молод для «Николая Евгеньевича»-то? Вон у нас парень постарше и то для всех просто Саша.

— Ну это вы с ним решайте, Коля он или Николай Евгеньевич. Он товарищ строгий и принципиальный.

— То-то ты его так перепугался вчера, что сразу затих! — засмеялась Зоя. Легко было с этим парнем, может, и правда вчера просто перебрал, с кем не бывает. «С Геркой не бывает, — хрустнуло что-то внутри. — А лучше чтобы бывало! — ответила этому хрусту мстительная девушка. — А то он вообще какой-то отмороженный». Впрочем, на «ты» она перешла намеренно, чтобы проверить реакцию нового поклонника. Тот только улыбнулся, счел это неким знаком возможной дружбы.

В столовую входили и выходили люди в одинаковых телогрейках, одни садились за столы поесть, другие что-то вносили и выносили. Рабочие, что ли.

— Это заключенные, бесконвойники, — объяснил Борис, заметив Зоин взгляд. — Им лагерная администрация доверяет, поэтому они свободно ходят по городу. С другой стороны, а куда они сбегут-то отсюда?

То, что Ивдель — столица лагерного края Ивдельлаг, ребята, естественно, знали. Но чтобы вот так, преступники расхаживали… Пусть и заслужившие доверие. Страшновато! Люба поежилась, да и Зое стало не по себе.

— Ладно, команда, пора! — сказал Сорокин, и ребята потянулись к выходу.

— Пока, Борис — протянула руку Зоя.

— Почему? Вы же на 42 квартал едете?

— Что-то вы подозрительно много знаете оба, Борис с Николаем Евгеньевичем, — Зоя приподняла бровь. — Из какой это вы организации?

— Да ладно, — засмеялся Борис. — Просто вы на вокзале говорили о походе на Лунтхусап, а туда откуда идти? Только с 42-го. А вообще я никак не могу понять, Зоя, это у тебя подозрительность или бдительность?

Зоя улыбнулась — тоже на «ты перешел», вот и славно.

Ребята вышли на крыльцо. Здание столовой стояло на горе, с которой был виден практически весь поселок. По одной улице шла колонна в черных бушлатах, сопровождаемая конвойными с собаками, по другой, в обратном направлении — другая, точно такая же колонна. В просвете на проулке обе колонны увидели друг друга, что-то заорали, замахали шапками, конвойные грозно прикрикивали, собаки залаяли, шум поднялся невероятный.

— Так и живем, — ни к кому не обращаясь, сказал Смирнов. — Ладно, Боря, поехали. Я с грузовиком договорился, подкинет до 42-го.

— А нас возьмете с собой? — заволновался Гуся. — Все равно же в одно место едем.

— Да конечно возьмем, — широко улыбнулся Смирнов. — С тем прицелом и машину брали.

И подмигнул почему-то Любе, которая возмущенно отвернулась. Дураки какие-то. И нахалы. Оба.

АВГУСТ 1943, БЕЛОСТОКСКОЕ ГЕТТО

Яцек лежал, прижимая к себе единственную свою надежду — немецкий карабин Маузер. Правда, у него оставалась одна-единственная обойма, пять последних патронов. Четыре из них были шансом прорваться. Пятый надо было ухитриться успеть пустить себе в рот, чтобы немцы — или украинцы, какая разница — не смогли его схватить и потом измываться, как они двое суток измывались над Ицхоком, плеснувшим соляной кислотой в лицо немецкому солдату. Двое суток Ицхока пытали, а потом повесили на воротах юденрата. Нет, только спасительная пуля. Петли Яцек боялся гораздо больше, тем более, что каратели вешали изобретательно, на телефонном проводе, тот растягивался, оставляя иллюзию, что можно коснуться земли и вдохнуть воздух. Не шею петлей ломали, как остальные, а медленно душили, скоты. Хотя, конечно, умирать, что так, что так было страшно. Но пуля все же предпочтительней.

Впрочем, Яцек до конца не верил, что умрет. Гибли старые и отчаянные, а он в свои пятнадцать был уже опытным солдатом. Во всяком случае, так он считал. Он уже три дня (или четыре, точно не помнил) бился наравне со взрослыми. Да что там «наравне со взрослыми»: свой карабин он заработал в отчаянной атаке вместе с мясниками, ринувшимися на немцев с секачами и острейшими ножами. Это он в паре с дядей-мясником раскроил топориком для разделки туш голову немецкому унтер-офицеру, недооценившему готовность несчастных евреев сдохнуть в бою. Это он подкрался к унтеру сзади и, схватив его за ремень карабина, с силой потянул к себе, не давая снять винтовку и выстрелить, а дядя Фроим резким точным ударом развалил немцу череп надвое.