Некама

Сюда он забрался после того, как на третий день восстания мясников перестреляли, Яцек опять смог улизнуть. В подвале оказалось еще несколько ребят из их молодежной группы — остальных тоже перебили. Тут же была и Ханка, которая рассказала, что Мордехай застрелился, поняв, что вырваться не удастся. И, похоже, они здесь остались последними. Одни против всех. Если каратели решатся штурмовать больницу, сами понимаете, ребята, остается только достойно умереть. И это лучше, чем покорно дать себя убить. Яцек любовался Ханкой, размахивавшей в такт словам парабеллумом. Красивая она все-таки. И смелая. Как Двора-воительница!

В общем, приняли решение: раз выхода нет, то придется умереть, забрав с собой как можно больше гадов. К вечеру в подвал спустились несколько медсестер и врачей.

— Выхода нет, — мрачно подтвердил хирург. — Можно только попробовать ломануться через канализацию, но там есть риск ослепнуть от испарений и задохнуться от вони. Выбирайте, как лучше умереть.

— Сдохнем или нет, — возразила старшая медсестра. — Это еще вилами по воде писано. Но шанс надо использовать.

— Нету шанса, — вздохнул хирург. — Вы делайте, что хотите, а я иду сдаваться. Лучше умереть от пули, чем утонуть в говне.

Хирург и умер от пули: его застрелили сразу же, как только он вылез через окно подвала. Хороший он был врач, знающий. К нему даже партизаны своих раненых в гетто притаскивали. Им выправляли документы, что они евреи, и ставили на ноги. Потом отправляли обратно в отряд. «Когда бы еще русские себя добровольно за евреев выдавали, — смеялся он. — Ну хоть такое чудо под конец жизни увидел, уже умирать не жалко!»

Немцы и украинцы обложили здание госпиталя, но штурмовать пока опасались, знали, что нарвутся на ожесточенное сопротивление тех, кому нечего было терять. Лезть под пули никому не хотелось. Поэтому терпеливо ждали огнеметчиков, караулили повстанцев, как зверь добычу, и тут же пристреливали тех, кто показывался снаружи. Ну что ж, сравнительно легкая смерть. Но это смерть слабых, сказала Ханка.

— Идем на прорыв, — объявила девушка. — Врачи говорят — спуск в каналы в здании морга напротив. Так что или останемся на дороге к моргу, или сами попадем в морг, или спасемся!

Яцек показал ей большой палец: хорошо сказала, командир! Один патрон из обоймы, желтый с серой свинцовой пулей, он вынул из патронника и спрятал в карман. Четыре оставшихся предназначались для четырех врагов. Для того, чтобы застрелиться, лучше всего подошел бы дядин Вальтер, но Вальтер вместе с дядей сгорел в развалинах лавки, когда эсэсовцы выжигали защитников огнеметами. Ханка права: нечего дожидаться, когда и сюда подтянутся огнеметчики.

«Четыре пули — четыре немца, четыре пули — четыре немца», — бесконечно повторял про себя Яцек, готовясь к рывку и не сводя глаз с Ханки, готовящейся подать сигнал.

— Кади'ма! («вперед!») — завопила девушка почему-то на иврите, и группа ринулась к выходу.

Ханка выскочила первой, первой ее и убили: она как бы споткнулась, диковинно подпрыгнула, развернувшись в воздухе, и рухнула на мостовую. За ней упали еще несколько человек, но Яцек успел преодолеть эти десять метров и рыбкой, как в бассейне, влетел в дверь морга, перевернулся через голову, встал на четвереньки и побежал к мертвецкой, откуда он знал, есть выход в канал, хирург сказал перед смертью. «Не оборачиваться! Не оборачиваться!» — твердил он себе. Да он бы и не обернулся. Зачем? Посмотреть на то, как бьется в агонии Ханка? Вперед, только вперед, кадима!

Обдирая руки, не успевая хвататься за скобы, ведущие вниз, рухнул в колодец, плюхнулся в жидкую грязь, задохнувшись от невыносимой вони. «Весь в говне, повернись ко мне!», — вспомнилась мамина поговорка, когда она перепеленывала его младшего брата. Нет больше ни мамы, ни младшего брата Хилика. Ни папы нет, ни старшего Юзика. Ни доброго зэйде, ни ласковой бобэ. Ни дяди Фроима, ни тети Розы. Да и из ребят не осталось никого, он в одиночестве бредет по канализации, все легли на подступах к моргу, прикрыв собой его, единственного оставшегося в живых. Так что есть только Яцек, медленно погружающийся в жижу, созданную соплеменниками, есть винтовка, которая вряд ли теперь будет полезной, потому что все ее детали и механизмы забиты дерьмом, есть патрон, медленно пропитывающийся продуктами жизнедеятельности, а больше в этой жизни нет ничего. Только слабая надежда, что где-то впереди есть река Бяла с чистой водой, с холодной водой, с прозрачной водой, которая смоет все это дерьмо навсегда, что на пути к этой прекрасной воде он не ослепнет от испарений, его не искусают и не сожрут крысы, носящиеся как угорелые по склизким стенам канала, что он не захлебнется в этой гадкой жиже, мерзкой жиже, спасительной жиже, единственной его надежде.