Некама

Костя, царапая лицо, все глубже зарывался в снег, молясь, чтобы не задела его немецкая пуля, чтобы не остался он лежать на этом поле рядом с ребятами, чтобы не убило и не покалечило. Вспоминал, как голосила мать, когда в гражданскую из тамбовских лесов привезли старшего брата, убитого повстанцами. Вспоминал, как потом она, еле сдерживая рыдания, говорила: мол, вырастить ребенка годами намучаешься, купаешь его розового, в попку целуешь, пеленаешь, умиляясь, какие у него маленькие пальчики и розовые пяточки. Потом бесконечно кормишь-одеваешь, когда болеет не спишь — лучше б я болела! Как стремишься, чтобы хоть он стал образованным и успешным, а не месил навоз, как отцы и деды, представляешь себе счастливую старость с послушной невесткой и милыми внуками — и тут прилетает несколько грамм металла и все обрывается. Был сын — нету сына. Нету невестки и внуков, нет гордости за успехи своего мальчика, нет больше и не будет никогда ощущения счастья, а только одно горе, которое не кончается, никогда не кончается.

И сейчас это случится с ним. Сколько он еще может вот так лежать? Попадут ведь в конце концов. И ладно, если сразу убьют, а ну как ранят, и никакие санитары не вытащат его, и он будет лежать на этом проклятом поле, пока не замерзнет, и хорошо, если не станет мучиться, а если будет больно, так больно, что слезы примерзают к щекам. Поэтому когда подошли немцы и пнули его в бок, требуя встать, он покорно поднял руки и отправился в спасительный плен. Господи! Какое облегчение!

Ага, облегчение! В лагере Выру Горчаков иногда в сердцах вспоминал то заснеженное поле, и приходила дурная мысль, мол, лучше бы он там тогда остался. Убила бы его немецкая пуля — секунда и все. А тут — голод, холод, унижения, избиения, покорность, покорность, покорность… И что дальше-то? Дальше — что? Медленно сдохнуть тут?…

Веселый старлей хлопнул себя по коленям, встал:

— Собирайтесь, ваше сиятельство! Поедем, поговорим, повспоминаем.

Жена заголосила.

— Гражданочка, вы ему лучше бельишко соберите, — снисходительно сказал гбшник. — Зубной порошок там, носки теплые. Они ему понадобятся. Только скоренько, пожалуйста, у нас времени в обрез!

«Ваше сиятельство» — откуда они знают? Так его прозвал зондерфюрер Рейснер, услышав фамилию Горчаков. «Князь?» — с удивлением спросил он. — «Нет, из крестьян». Рейснер рассмеялся: «Нет, ваше сиятельство, будете князь Горчаков! Мне в отряде как раз не хватало князя!»

С тех пор и повелось. Зондерфюрер Борис Рейснер набирал спецкоманду полевой жандармерии — GFP-500 — Geheime Feldpolizei[9], как он объяснил, для борьбы с партизанами, диверсантами и саботажниками. Набор был исключительно добровольным, ага: или сдохни в лагере, или становись предателем.

«Вот интересно, попади эти лейтенантики нквдшные к немцам в плен, они бы что выбрали? — думал Горчаков, в очередной раз отворачиваясь к стене тюремного коридора, повинуясь окрику контролера. — Все бы как один героями стали? Ну-ну. Посмотрел бы я на вас».

Псковский фольксдойче Борис Рейснер был хитрым и умным, этим нквдшникам — Горчаков называл их по-старому — у него еще бы учиться и учиться! Горчакова тогда старший по бараку для начала зверски избил, пинал до тех пор, пока у Кости глаза не закатились. А очнулся он, когда услышал ласковый голос: «Извольте, ваше сиятельство…». Горчаков снова прикрыл глаза, потом открыл, приподнялся на локте правой руки — левую старший, похоже, сломал — посмотрел на улыбающегося мужчину средних лет, который держал поднос с чашкой кофе, с булочкой и пачкой сигарет. Пахло так, что он чуть не снова не отключился. Но с трудом сел, глотнул кофе, поморщился — обжег разбитые в кровь губы, сунул в рот сигарету: даже если теперь и убьют, так хоть насладиться перед этим.

Его не убили. Рейснер предложил войти в его команду, подготовить отделение настоящих бойцов, а там — увидим, как дело пойдет, возможности для роста — неограниченные. Это не просто паек, как у полицаев и прочей шушеры, тут бери выше, становишься частью непобедимой германской армии. А было это в марте 1942. Ну как этим нынешним объяснить, что такое март 42-го? «Победа будет за нами», говорите? «Под Москвой развеян миф о непобедимости немецкой армии», говорите? И где теперь Красная армия, а где вермахт? Сталин утверждал, что в 1942 война окончится победой. Какая победа? Снежное поле помните? Ленинград в кольце — и кольцо то никак разорвать не получается. И не получится, если вспомнить, как это пытаются сделать.

Так что было делать? Подыхать в лагере? Кому от этого хорошо станет? Победу приблизит? Можно, конечно, записаться в эту команду, а потом… Перебежать к своим? Когда он спросил зондерфюрера, не боится ли он, что они сбегут, как только их освободят из лагеря, тот только расхохотался.