Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

В России 1990-х годов массмедиа начинают масштабно навязывать культ игрового девиантного поведения [141], и Пригов, разумеется, занимается усердным пародированием этого модного веяния. В условиях стихийной либерализации общества после десятилетий сексуального закрепощения дотоле запретные «отклонения» и «смещения», вроде транссексуальности или гомосексуальности, становятся престижными знаками причастности к мировой культурной элите — и тут же оспариваются неопочвенниками, так что оказываются еще и скандальными, «подвешенными». Гендерные маски в такой ситуации оказываются расплывчатыми фикциями, на чем основаны циклы Пригова, посвященные театрализованной постсоветской сексуальности. Собственно, она тоже является иногда глянцевой, иногда «чернушной» медиальной производной, образованной путем некритичного повторения поверхностных общекультурных представлений о вседозволенности и терпимости в ситуации постмодерна.

Пригов показывает, что сексуальный объект желания теперь — только материализованная проекция медиальной мифологии, причем весьма усредненная. Интимная близость намеренно изображается Приговым с помощью отживших культурных стереотипов, когда в женщине видели косное антивещество, мешающее преобразовательным усилиям и поэтому обращаемое в тлен и прах ради победы пролетарской революции:

Войдет красавица и сядет на бедроТвоеСвоимОно — как цинковое белое ведроБлестящее

БелоеПрекрасноеА ткнешь его — не цинк, а мякотьПроминающаясяА дальше — больше! Дальше — слякотьВсеобщая [142]

Или в ракурсе гомоэротизма, когда в полном соответствии с поэтикой декаданса описывается фривольное и гедонистическое времяпрепровождение двух любовников:

…он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногойПыль поднимается легкими столбиками из-под его сандалийИ чуть-чуть мертвенной голубоватой патинойСадится на тонкую невыносимую лодыжкуЕдинственно отсюда мне видимуюСквозь черные змеевидные переплетения кустов [143]

Поэзия Пригова в первой половине 1990-х дает пусть ироничные, но точные интерпретационные ключи к пониманию гендерных сдвигов и поискам сексуального самоопределения в этот переломный период. Собственно, она оказывается чрезвычайно точным диагностическим описанием той распыленной или смазанной сексуальной идентичности, что характеризовала девиантные модели поведения в столичных мегаполисах и позднее сделалась предметом пристального анализа в российских гендерных исследованиях [144]

.

3

В поздних стихотворениях Пригова значительное место занимают мотивы телесного насилия (мучаемая и заставляющая мучиться, пытаемая и производящая пытки телесность показана в циклах «Мои неземные страдания» и «Каталог мерзостей»), причем на первый план выходит насилие по отношению к детям как максимально бесчеловечная, непростительная форма жестокости. В цикле «Дети жертвы» (1998) эпизоды сексуального надругательства над детьми кажутся документалистскими фрагментами, взятыми из журналистского расследования или бесстрастного публицистического очерка:

5Когда его почти насильно вытащили из углаКуда он забился, сжавшись почти до полного самоуничтоженияТело его, казалось, чернело одним сплошным синякомУже много позже, почти разучившись говорить

Он поведал, как его родной дядя заставлял его ртом делать этоИ когда он однажды укусил его за этоДядя воя и матерясь долго бил егоОни оба кричали от болиПока не услыхали соседиДядя исчезНо он почти до седых волос все уверял, что дядя вернется и все начнется сначала [145]