Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Гигантская, словно корабль в движеньеИ мыслит стягиванием, не уничтоженьемКто это? —Не знаю! —Муха! —Как это? —А просто: если присмотреться кней на близком расстоянии,то, действительно, огромный

корабль она в медленном дви —жении; в то же время, еслипосмотреть с расстояния — топохожа на точку, и точкастягивает пространство, затя —гивает в себя, а не простоуничтожает, аннигилирует(Из цикла «Взаимоопережающие энигматика и герменевтика», не публиковано)

В зрелой поэтике Пригова, характерной для его сборников-книжечек начиная со второй половины 1980-х, грамотная и компетентная критика любой правящей идеологии сопровождается квазифольклорным ритуалом — по сути, шаманским заговариванием монстров,порождаемых ею. Монстры предстают в образе животных или насекомых, обладающих отрицательной харизмой в силу своей фольклорной отвратительности (крысы или тараканы); иногда монструозными чертами наделяется еврей как мифологизированный носитель комплекса этнокультурной исключительности:

По крови чистый он еврей

<…>Он нечто страшное такоеСперва косматою рукоюОн лезет в глубь земной породыВыдавливая там глазаПотом остекленевшей мордойУпершись прямо в небесаОн ревом звезды рушит внизИ где-то там, над Анадырью

Где он один стоит смеясьВ образовавшиеся дырыТечет космическая грязьОн в ней купается смеясьНемыслимыйНепонятно кто(Из цикла «Фантасмагории обыденной жизни», не опубликовано)

Монстры в поэтике Пригова производятся не посредством работы фантазии, не в результате вытеснения запретных страхов и влечений, а как бы сами по себе, в том параллельном символическом пространстве, где что-то внезапно пошло не так и которое принялось «выплевывать» на свет необъяснимых и подчас довольно индифферентных к человеку страшилищ:

Эко чудище страшно-огромноеНа большую дорогу повылезло

Хвост огромный мясной пораскинулоИ меня дожидается, а я с работы идуИ продукты в авоське несуПолдесятка яичек и сыруГрамм там двести, едри его матьНакормить вот сперва надо сынаНу, а после уж их замечатьЧудищ(Из цикла «Фантасмагории обыденной жизни»)

В постсоветский период такой маскарадный экзорцизм постепенно подменяет собой (подчас выходя на первый план) шутливое или бесстрастное концептуалистское «глумление» над властными догмами.

До сих пор при оценке поэтического и визуального проекта Пригова преобладает тенденция сводить его к отстраненной (временами издевательской) игре текстуальных стратегий и деконструктивистскому развенчанию властных дискурсов. Разумеется, увлечение структурно-семиотическими и логико-аналитическими построениями, свойственное столичной интеллигенции в 1960–1970-е годы, оказало определяющее влияние на становление поэтики Пригова. Но уже в 1980-е, в результате падения «железного занавеса», многочисленных зарубежных выступлений и знакомства с иноязычной интеллектуальной литературой Пригов переносит акцент внимания с процесса «влипания» человека (точнее, читателяреципиента) в пространство текста, авторитарно подменяющего собой реальность, на феномен «мерцания», или «мерцательности». В пояснительной статье, опубликованной в «Словаре терминов московской концептуальной школы», Пригов под понятием «мерцательность» понимает стратегию «отстояния художника от текстов, жестов и поведения», то есть «невлипание» в них, «чтобы не быть полностью идентифицированным». Тогда сама текстуальная материя начинает «мерцать» внутри новой формации человеческого. Иными словами, с чисто знаковых проблем текстопорождения Пригов поворачивается в сторону осмысления нового антропологического опытаи его моделирования.