Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов

Но этот оборот речи, ставший очень популярным во второй половине XX века, двусмыслен: являясь оператором приблизительности, примыкая к слову, а не к предложению, он не столько обозначает мнимость изображаемого, сколько смягчает категоричность высказывания, «осуществляет семантическую коррекцию»[713].

В. П. Руднев пишет:

«Как бы» и «На самом деле» — выражения, характеризующие различные поколения сегодняшних русских интеллигентов и, соответственно, их картины мира. Привычка через каждые пять предложений добавлять «Н[а] с[амом] д[еле]» характеризует поколение, выросшее в 1960-х гг. и реализовавшееся в 1970-х гг. «К[ак] б[ы]» говорит поколение, выросшее в 1980-х гг. и не реализовавшее себя в 1990-х.

«Н[а] с[амом] д[еле]» — выражение мыслящих позитивно физиков, кибернетиков, семиотиков-структуралистов (см. семиотика, структурная поэтика). «К[ак] б[ы]» — выражение современников постструктурализма и постмодернизма[714].

Возможно, что именно понятие «как бы» оказывается важнейшим звеном, связывающим не только истинное с неистинным, но и десемантизированное слово со словом, содержащим его исходный и потенциальный смысл.

М. Айзенберг пишет о стихах Пригова середины — конца 1970-х годов:

Их мнимый дилетантизм воспринимается очень интимно и прочитывается одновременно и как пародия, и как трогательная неловкость. Это слово не мертвое, а как бы мертвое: притворившееся мертвым, чтобы не тронули, не склевали[715].

Плановое и сверхплановое ироничное многописание Пригова под маской графомана оказалось не только художественной акцией, но и, как ни парадоксально, борьбой с девальвацией слова. Манипулируя опошленными и обесцененными словами, Пригов восстанавливает их смысл.

Так, банальное выражение Все мы временны он помещает в контекст, нетипичный для этого высказывания:

Мама временно ко мнеВъехала на пару днейВот я представляю ей:Это кухня, туалет

Это мыло, это ваннаА вот это тараканыТоже временно живутМама молвит неуверенно:Правда временно живут? —Господи, да все мы временны!

(«Мама временно ко мне…»)[716]

Здесь слово временно проверяется на осмысленность, причем не в единственно подразумеваемом бытовом контексте, но и в более широком. Субъект речи отвечает на вопрос столь уклончиво, что ответ одновременно и присутствует, и отсутствует, он и правдив, и ложен. Причина такой двойственности оказывается в предметной отнесенности слова. Трюизм, типичный для фразеологии похоронного ритуала, перемещается Приговым в тот дискурс, в котором банальность либо утрачивается, либо значительно ослабляется.

Итак, демонстрируя обессмысливание слов (помещением их в нетипичный контекст, абсурдирующим сталкиванием разных лексических значений, тавтологией, фонетической деформацией, синтаксической позицией и другими способами), Пригов освобождает языковые единицы от их фразеологической, ситуативной, идеологической, эстетической обусловленности, а человека освобождает от власти языка — в том смысле, что побуждает его воспринимать привычные речения не бездумно, так как «любой „готовый“ язык — это язык вчерашний: не просто дидакт, но и еще носитель минувшего дидактизма»[717].

Примечательно, что деавтоматизация достигается у Пригова чаще всего демонстративно гипертрофированной автоматизацией.

Пригов сам говорил, что его тексты — имитация стихов, но в них «есть интенция к истинной поэзии, и она, как пыль, сидит в таком стихотворении»[718].

Вероятнее всего, имидж не-поэта и псевдопафос были нужны Пригову для того, чтобы освободить сообщение от скомпрометированной поэтической патетики, косноязычие — для того, чтобы вернуть слову доверие, языковые маски — чтобы, испытывая разные возможности языка, обнаружить в нем возможность быть живым и действенным.

Имиджевая стратегия, оказавшаяся в поэтических текстах Пригова столь совершенно воплощенной, привела к результату, противоположному по отношению к декларированному замыслу: интересными и содержательными стали именно тексты Дмитрия Александровича Пригова.