Некоторые не попадут в ад

Мы щедро выпили в тот вечер; за столом сидели и Ташкент, и Трамп, и министр обороны, и всякое прочее начальство; мы о чём-то заспорили, я высказал своё веское, — меня начальство не пугает, я его не стесняюсь, — Батя, я видел, очень внимательно слушал, — продолжил и добил, доразвил сказанное мной, — и впроброс:

— Захар, ты где ночуешь сегодня?

— У Казака.

— Ко мне поедешь, ты сегодня мой гость.

Я коротко кивнул, опустив скромный взгляд в тарелку, и сразу же почувствовал, как все глаза быстро смерили меня: кто это? С чего это к нему так?

Так Глава познакомил меня сразу со всеми руководителями республики. Он был тот ещё византиец.

Когда начали расходиться, Глава ничего не забыл, кивнул мне: «В мою машину садись». Мы приехали в три ночи, по дороге он сказал, что в девять утра выезд на передок, — нет, лучше в 8:30, — заехали сразу в гараж под домом, из гаража поднялись по внутреннему лифту, — охрана меня даже не видела. Дома выпили ещё по рюмке — он был аномально устойчив к алкоголю, и всё ещё оставался трезвым, — я тоже держался, хотя и с трудом; лёг спать, никак не рефлексируя о происходящем: куда всё это меня вывезет. Встал в 7:45, — я был тогда ещё, естественно, по гражданке: чёрные джинсы, чёрный плащ, — умылся, и выхожу в нижний дворик на воздух.

Наверху стоит охранник из лички, с оружием, весь заряженный, нахохленный: видимо, утренняя смена только-только заступила. Смотрит на меня беспощадным взглядом, и его можно понять: из дома Главы заявляется бритый наголо, совершенно неизвестный ему человек, весь в чёрном.

— Закурить есть? — спросил я снизу.

Он молчал, ничего не выражая лицом.

В принципе, можно было б в меня выстрелить; а смысл?

Со стороны это выглядело — только в ту секунду осознал, — будто бы я сделал своё чёрное дело, и вышел на белый свет совершенно равнодушный к своему будущему: покурить бы напоследок, и растворяйте меня в серной кислоте.

Я поднялся из нижнего дворика по каменной лесенке и пошёл, через дорожку, к домику охраны: по запаху было слышно, что они там готовят кофе и уже размешивают сахар в крупных чашках.

Открыл к ним дверь: дайте, говорю, кофе, и ещё покурить.

Они тоже залипли, но через пять секунд попробовали сообразить:

— Ты с Главой приехал ночью? — спросили аккуратно.

Я пожевал ртом — они мне на вопросы не отвечают, чего мне им рассказывать про свою жизнь.

— Иди, — говорят, — на кухню в дом, там всё есть.

(Раз ты его гость, пусть он тебя кофе и угощает; мы не знаем, как с тобой обходиться, кто ты такой.)

На кухне уже был Глава: бодрый, розовый — как и не пил вчера. Мы опрокинули по кофейку.

Неделей или двумя позже сидели в клубах дыма у него за столом, и я впервые говорил Захарченко о том, что он и сам без меня знал, но тем не менее — слушал: нас, говорил я, загоняют, нас стреножат, — но, пока мы ещё в силах, надо выпутаться, навязать свою игру.

— Вообрази, Бать, пройдёт десять лет, — мы сидим, — вот с тобой, и Казак рядом, — где мы можем сидеть? — в Абхазии, например, и ты сам, ты сам говоришь: а помнишь, зимой пятнадцатого, или зимой шестнадцатого, — ведь были все возможности поломать игру, вбросить свою карту…

Он посматривал на меня, ничего не отвечал, но взгляд был внимательный.

В этот ли раз или в следующий — я делал предположительный расклад по одному городу с той стороны: как туда зайти, как всё сделать быстро.

— Понимаю, понимаю, — говорил я, — Россия заморозит пенсии, которые она доплачивает донецким пенсионерам, заморозит поставки горючего, но… — и я предполагал, как может размотаться клубок.

И снова добивал:

— Или будем сидеть, старые, в Абхазии, невыездные — думать: «А ведь могли же…» И самое тоскливое, что мы будем повторять это не раз или два, а из года в год, старея, дурея и всё сокрушаясь: как же так получилось, что мы не смогли, что мы теперь от всего отставлены…

Батя знал ситуацию лучше меня, у него была сотня неизвестных мне доводов, что так, как я предлагал, нельзя, — в конце концов, он отвечал не только за свою судьбу, но и за два миллиона человек, живущих в республике и уже настрадавшихся от души.

Но я говорил — и у него даже кровь к щекам приливала.

— Ладно, — обрывал он, — Сань, налей ещё по рюмке. Всё равно не пьёшь.

У Казака, самого старшего среди нас по возрасту, и лет, думаю, двадцать назад пережившего тяжёлый роман и не менее тяжёлый развод с алкоголем, был свой зарок: выпить бутылку водки из горла в Киеве, когда там окажемся.

Он держался. А у нас никаких зароков не было.

Мы выпили, и я сказал:

— Давай я тебе новый батальон соберу.

— Собери, — ответил он. — Только из других подразделений никого не тащи.

— Что я, с ума сошёл. У соседей с Луганска заберём самых лучших.

— И чтоб сидевших не было.

— Да откуда у меня… Я с такими не дружу.

Сказано: сделано.

Позвонил Томичу в Луганск: как ты там, не заскучал? готов перебраться в Донецк? батальон соберём с тобой?

Он говорит: «Сколько можно ждать! — да».

Следующим шагом было свести Томича с Главой.