Некоторые не попадут в ад

Он хотел быть диктатором, полубогом, но лучше — богом. Он был сумасшедший. Он был гений.

А тут, говорю, литература.

Сочинителей он презирал. Сочинители оскорбляли его уже тем, что у него была общая с ними профессия. Он, что ни говори, тоже писал тексты, и получал за это деньги. Это его кормило.

Может, он хотел, чтоб его кормили экспроприации; или отвоёванные в кровавых боях плантации, что-то такое; а тут — тексты. Сочинения.

Трогательно: старик Эд лет тридцать назад перестал писать стихи, — а как только старик Эд переставал чем-то заниматься, он тут же подвергал это занятие остракизму.

Лет пятнадцать он издевался над рифмующими идиотами, на всякий вопрос о том, сочиняет ли он ещё, брезгливо кривился и говорил, что такой ерундой нет смысла заниматься серьёзному человеку.

Но природа берёт своё. В тюрьме он снова начал писать стихи: и поэзия была им прощена.

Зато после тюрьмы он бросил писать романы — и теперь настойчиво повторял, что никакие романы больше не нужны. Потому что зачем ещё нужны романы, если он их бросил писать.

Заодно он считал, что и кино — не меньшая, чем романы, пошлость и глупость. Однако посещал кинотеатры. Я себе воображал иногда, как он там сидит, по-стариковски, с тремя охранниками, с подружкой, и вглядывается в экран, часто хмурясь, но иногда удивляясь, даже прицокивая; дитя, да и только.

Романы были уже не нужны, потому что — это его поляна, он в своё время там гулял, всё пометил, и покинул, — пусть там трава не растёт; а фильмы — ну, пусть пока будут. Тем более, что о нём толкового фильма ещё не сняли. Вот снимут о нём — тогда можно будет и этот жанр похоронить. В романах — слипшиеся комья слов, тут — слипшиеся кадры; тоска.

Более всего старику Эду желалось повелевать дивизиями, двигать армиями, отправлять кого-то на смерть, и самому идти — вместе со своими солдатами: у него хватало на это бешенства и ярости, он был сильный парень. Сильный старый парень.

В своих книжках старик Эд видел себя сначала молодым лейтенантом; потом полковником, которому никто не пишет; говорил, что любимый его запах — запах казармы (не помню в его биографии, чтоб он хоть раз ночевал в казарме; но смысл понятен; думаю, запах остался из детства — отец его был военным, значит, пахла его форма, его сапоги, — а детская память самая въедливая).

Если б однажды в его жизни случилось так, что генерал с тонкими пальцами сказал бы при нём: а вот там станет батальон Эда, — старик Эд описал бы это в десяти своих лучших стихах.

В Сербии, сражавшейся прекрасной Сербии, он мельком, но по праву дорогого гостя, видел нескольких её вождей, нескольких полевых командиров, жал им руки — этого хватило на многие рассказы; в стихах он писал: я знал главных bad boys века — а что знали вы, мелкие люди?

Да что там bad boys, что там дивизии и полки, что там своя и чужая смерть: в последние годы у старика Эда возникла идея найти Создателя — и съесть его, сожрать.

Вот какие у него ставки были. Он бросал вверх камень — и смотрел, ждал.

В ответ всеблагой, беспощадный Господь вгонял этот негнущийся, ржавый, гордый гвоздь в отведённую лунку: нет, старик, ты будешь просто старый русский писатель, — да, если угодно, гений, — но не больше, чем человек, — извини, старик, — потому что больше, чем человек, только я — твой Господь.

А ты — перебесившийся тип, проигравший, что положено проиграть, в рулетку, отсидевший своё, отстрелявший своё, отлюбивший своё, — и неожиданно ставший в итоге — после всех своих чудачеств, — что твой Фёдор Михайлович: законченным консерватором и мракобесом; а если точнее: честным, вдумчивым русским человеком, с национальной, свойственной нашей интеллигенции (старик Эд презирал интеллигенцию) склонностью к поучениям.

Русская классика вселилась в старика, прорастала из него, выламывалась с хрустом и скрежетом, прорывалась в его внимательных и злых глазах, в жестах, в стариковской, но подтянутой (он перерос полковника и хотел теперь походить на отставного, седеющего, уставшего генерала) походке, во всём.

Где-то есть такой персонаж: стареющий аристократ, участник крымских событий и одной из турецких компаний, по юности — картёжник, дуэлянт и бабник, теперь — мудрец и скептик, перессорившийся со всеми соседями; ему подают утром кофий, он разворачивает газеты и, к восторгу трёх-четырёх восторженных гостей и привычной ко всему дворни («барин дурит-с»), с отменным сарказмом ругается по поводу всего: Голицына, Победоносцева, прежнего императора, нового, шведской кампании, финской войны — это ничего, что они в разные времена случались: все русские вельможи и полководцы — ему современники; всякая война — его.

Комментарии за кофием, чаще всего, в точку: в этом не откажешь.

На последней странице газеты наш аристократ увидит мельком фамилию иного поэта, — кто-то из гостей опрометчиво скажет с придыханием: «Там, кажется, о Пушкине?» — и тут же услышит в ответ: «Пушкин ваш — никчемный пошляк: в букваре, с картинкой, с расставленными ударениями и по слогам — вот только там его и можно читать».